Его запах после дождя - Седрик Сапен-Дефур
– Ты знаешь, что тебя все равно обязательно кто-нибудь бы да забрал. Так что, может, не так уж и плохо, что тебя забрал я?
Не знаю, почему мы всегда разговариваем с собаками? Может, в глубине души каждый надеется быть первым, кому собака ответит?
Я отпустил Убака бегать, пусть делает что захочет. Я стараюсь не сторожить каждый его шаг, так я только научу его всего бояться.
И вдруг откуда ни возьмись здоровущий хаски мчится к Убаку на всех скоростях. Грудь колесом, мускулы играют, нос по ветру – без сомнения, кобель. И тут выясняется, что я боюсь собак. Его хозяина не волнует, что он проглотит моего Убака и не подавится. «Он не злой», – говорят обычно в таких случаях. Почему – черт бы побрал всех хозяев здоровенных собак! – они отмазываются этой жуткой фразой? Хаски и Убак встретились и обнюхивают друг друга, собаки начинают знакомиться сзади. Убаку хочется поиграть, в детском возрасте не известно ничего, кроме забав; коварство мира не успело еще пока обнаружиться. Убак ничуть не напуган, то ли не понимает, какой перед ним великан, то ли интуиция ему подсказывает, что перед ним великан милостивый? Неужели так работает инстинкт? Если бы мне пришлось иметь дело с сородичем, у которого плечи шире моих раз в пять, и он бежал бы ко мне, раздувая ноздри, а все вокруг мне говорили, что он очень вежливый, я бы, конечно, замер, и у меня наверняка не сработал бы инстинкт, подсказывающий, что будет дипломатично обнюхать ему корму. Хаски умчался, как и примчался. Убак нашел себе новое занятие.
Ну вот, мы успешно – в первую очередь Убак, конечно, – справились с первым налетом.
По огромному белому полю люди перемещаются не как попало, они двигаются к цели, к какой-нибудь заметной точке. Люди направляются к темному шарику, он становится точкой притяжения. Убак примагничивает сердца даже тех людей, кто не хотел ему поддаваться, он сплачивает всех чувством счастья, потому что всем подарил возможность побыть счастливыми. Хореография на белизне мне нравится, мне не обидно быть незаметным спутником главной планеты. Бывает, что и собаку заводят ради такой вот магнетической хореографии. К моему щенку часто обращаются «старичок», словно намекая, что жизнь идет по кругу. Когда я говорю, что он Убак, спрашивают, где Адре[25]. Придется мне приспособиться к этой географической шутке. Более просвещенные интересуются, куда делся его бочонок с ромом, и мне приходится объяснять, что фляжки с ромом носят сенбернары, а не берны, и это моя вторая дежурная реплика. Но вообще-то такое общение мне по душе – живешь и с людьми, и в сторонке; возможность поделиться, услышать слова одобрения – нелишнее для человека, который живет зачастую без ощущения собственной полезности.
Теперь мы с Убаком в лесу. Смотрю, как он пробирается между заснеженными ветками. В наших краях кого только не встретишь. Ему мог бы достаться рыбак, и жил бы он на берегу озера. Или виноградарь, и бегал бы тогда по винограднику среди лоз. А мы с ним будем жить в горах. Понятно, что мои привычки, пристрастия, предпочтения – словом, образ жизни – будут влиять на Убака и его формировать. Я, который никогда не соглашался с детерминизмом, сам стану его воплощением для Убака. Буду причиной всех его метаморфоз. Декарт был неправ, животные не подчинены единому всеобщему закону, который управляет их поступками и определяет их сущность. Они несводимы к данности, доставшейся им от рождения. Отличаться от себе подобных как существо думающее и чувствующее – удел не только человека, хотя он на это претендует. То, что Убак будет делать, узнавать, испытывать в зависимости от своего окружения и обстоятельств, сделает его отличным от его одиннадцати братьев и сестер и сложит его особенную индивидуальную судьбу. А я буду главным автором изменений, его новых склонностей, неочевидных нагрузок. Жизнь дотянется до него через меня. Своими пожеланиями и предложениями я избавлю его от неопределенности, и я принимаю на себя эту ответственность. Мы с Убаком во взаимодействии, вместе с ним буду меняться и я, и вместе мы бросим вызов непреложности судьбы. Жизнь интересна тогда, когда получается ее изменять.
Иногда Убак принимается плакать. Он прочно усаживается посреди комнаты и начинает скулить.
Я не могу себе представить, чтобы он так жаловался своей маме. Он что, уже догадался о моей человеческой слабости? Что он хочет мне сказать? Мне никогда не нравилась спокойная жизнь, и вот они, тревоги! У меня сплошные вопросы, то-то бы я порадовал ими мадам Стена. Это капризы маленького лодыря? Или просьба посмотреть, где болит? Закружился вихрь предположений. И они такие разные в зависимости от моего собственного самочувствия. Но недоумений будет все меньше по мере того, как мы будем все теснее сживаться. Мы будем все лучше знать друг друга, у нас сложится свой язык. В нем не будет слов, но, возможно, это к лучшему. Будут взгляды, почти незаметные звуки, изгибы туловища, встающая шерсть, множество малозаметных знаков, известных только нам и дающих возможность общаться существам разной породы. Кто знает, может, Убак научит меня распознавать феромоны. И тогда я смогу ощутить инаковость – этим очень важным словом часто пользуются для того, чтобы покрасоваться, потому что всем известно, именно оно лучше всего укрепляет наше необыкновенно высокое мнение о себе; нет, я имею в виду самую настоящую инаковость, – инаковость совсем не похожих на нас существ, которые ничем не могут нам помочь распознать, какие они и что из себя представляют.
Мы вернулись в фургон, и я предложил Убаку в котелке немного воды. Он пьет. А я радуюсь тому, что понял, как ему хотелось пить. Это малая малость, но я просто торжествую. Между нами: счастье – это тепло от мелочей. Если он поместит в свой маленький желудок столько воды, что немного ее выльется на пол моей кабины, значит, он напился досыта. Котелок из нержавейки, и Убак очень удивлен, увидев в нем самого себя, и залаял на эту собаку. Я усадил его на сиденье, он сильно промок, и вокруг него образовалось серое пятно – я и не подозревал, что он так извозился: черная с коричневым шерсть – отличный камуфляж. Сейчас не время думать о будущих годах, когда я должен буду вернуть этот фургон «как новенький». Убак уже показал мне, что настоящее самодостаточно, так что не стоит тревожить себя неурядицами завтрашних дней.
Мы едем по направлению к дому с небольшой остановкой в зоомагазине. Убак уже спит. Любопытство, возбуждение, может быть страх, – все, что его будоражило, побеждено усталостью. Думаю, что, когда там, на снежной поляне, он вернулся ко мне, немаловажным было и ощущение безопасности тоже.
Я веду фургон и думаю, до чего необыкновенный у нас с ним первый день – его опасения, его полеты и мое необычное самоощущение. Взять на себя чужую жизнь – значит сделать более уязвимой свою и одновременно почувствовать себя сильнее, я чувствую это особенно остро, потому что у нас нет кровной связи и потому что я во всем главный.
Беззащитная крепость – вот во что превратил меня Убак, войдя в мою жизнь.
И до чего же мне это
