Его запах после дождя - Седрик Сапен-Дефур
– С людьми по крайней мере можно разобраться, они говорят.
– Да, они могут сказать, что им надо.
Я бы часами беседовал с мадам Стена. Может быть, я в стадии зарождающейся влюбленности? Не в нее как в человеческое существо, а в нее как в источник, раздающий возможность любить…
Я встал, Убак тут же встал тоже. Спасибо, малышок, ты облегчаешь мне этот очень важный момент – я бы не вынес, если бы мне пришлось начинать с принуждения, если бы только крепкая мужская рука решала твою судьбу. Мадам Стена и я сказали друг другу «до свидания» – настало время, можно сказать, носовых платков, и каждый охотно передал возможность вытирать ими глаза другому. На протяжении многих лет я буду посылать ей фотографии, как это делают тюремщики – подтверждая: вот он, он жив.
Мы (именно так – мы) прощаемся с фермой. Я машу рукой, обещая новые встречи. Помогаю Убаку тоже сказать «до свидания», а сам не свой от радости, что мы уже за воротами. Обернувшись, я замечаю табличку и узнаю, что ферма носит название «Костер», а в первый раз я этой таблички не заметил. Костер – это погибель, сгорание, конец, но это и жар, тепло, жизнь. Я делюсь своими соображениями с Убаком, и он, похоже, со мной согласен, потому что мотает головой, как мотают игрушечные собаки на полке за задним сиденьем. Так у нас и поведется, разговоры войдут у нас в привычку. И я всегда буду спрашивать Убака о его мнении. Может, начало этой привычки и положила наша с ним первая совместная ухабистая дорога, которая заставила его мотать головой? Иногда во время наших бесед Убак будет мне показывать, что скучает, что он уже сто раз от меня слышит одно и то же, но обычно он будет внимательно меня выслушивать и выражать свое одобрение. Будет случаться порой, что мне захочется услышать от него совершенно определенное мнение, я буду решительно на нем настаивать, но он не согласится, и я подчинюсь присущей ему неподкупной честности.
Я устроил его на сиденье в кабине. Отсюда далеко все видно. Он ничего не упустит. Все проплывает, ничего не задерживается.
– Знаешь, мир вокруг не всегда так мчится. Захочешь, и он замедлится.
Во всех руководствах говорится, что для путешествия щенков необходима клетка, что это спокойно для них и безопасно для окружающих. Интересно, какое живое существо чувствует себя в безопасности, попав в клетку? Если опасность возникает при торможении, значит, не будем тормозить. Мне не показалось, что Убак плохо себя чувствует в машине, зато вокруг такие чудеса – чего только не насмотришься: горы вдали, горизонты, Патагония. При каждой остановке фургона – на красный свет или еще по какой-нибудь необходимости – Убак решал, что настало время великого перелаза с его места на место водителя. Мне показалось, что ему хотелось бы свернуться у меня на коленях. Я сказал ему «нет», но в моем «нет» не прозвучало никакой категоричности, и он продолжал елозить туда-сюда и в конце концов свалился – ну что тут скажешь? Он же у себя дома.
Доехали до платной дороги, и дама в кабинке, которой надо было платить, заметила Убака и тут же начала улыбаться. Еще бы! Он же красавец! И вот еще одна вещь, которая точно известна про щенков, – благодаря им вы улучшаете жизнь и мужчин, и женщин, которых встречаете, если только у них не каменное сердце. А так полминуты – и все растаяли, перестали быть, кем были, забыли, что делали, смотрят на беспомощное чудо и говорят детскими голосками: ах ты, лапочка, ах ты, прелесть! Бывают дни, когда излучение счастья добирается и до вас, и вам начинает казаться, что эти слова относятся и к вам тоже, но длится это недолго. Вы награждены косвенно тем, что восхищаются вашим щенком, и этого вполне достаточно. А щенки и вправду достойны восхищения, они ничего не делают, чтобы нравиться, они есть, а больше ничего и не нужно. Прелесть, не стремящаяся извлечь никакой выгоды, – вот высший пилотаж, который обезоружит каждого, имейте это в виду, павлины! У животных есть некая особенность, философы назвали ее «чистым даром»: я не хотел ничего тебе давать; я ничего не лишаюсь, давая тебе; не воображай, что мой дар стал твоим, он делится между всеми, но, если он тебя радует, мы тебя его не лишаем – да здравствует бескорыстие! Это что-то вроде неаполитанской кофейни – подвешена в воздухе и открыта для всех.
Обычно после секунды восхищения люди спрашивают, сколько ему, девочка или мальчик, как зовут и с завистливым вздохом сообщают, что тоже бы хотели провести свою жизнь в такой компании. И я всякий раз на автомате отвечаю, что ничего им не мешает это сделать. В ответ мне тут же извлекается причина, уже несколько затрепанная от частого употребления: ненормированная работа без гарантированного отпуска; квартира без балкона с бессердечным сожителем. Но ведь всегда что-нибудь да не так; дожидаясь, чтобы все было зашибись, никогда не стартуешь. Кое-кто – и таких встречаешь гораздо реже – честно признается, что им не хватает смелости на то, чтобы завести собаку. И наконец, последняя категория, назовем ее «нытики», они клянутся, что никогда больше не заведут собаку, потому что были буквально раздавлены ее смертью. «Когда его не стало…» Я никогда не понимал людей, которые, глядя на начало жизни, говорят о смерти. Поверьте, впереди у вас немало времени, еще успеете о ней подумать.
Мы подъехали к Мон-Ревар, огромному плато на той же высоте, что и Экс-ле-Бен. Редко, когда в это время на нем так много снега. Дул ветер.
В самом деле, можно подумать, что уже наступила зима.
VI
Сколько же народу высыпало на первый снег! Хочется его потрогать, в нем поваляться, по нему покататься. Первый снег притягивает, как магнит, – всегда! – потому что всем известно: сегодня он есть, а завтра поминай как звали. На горнолыжных курортах срочно заработали ресторанчики, кое-где и пункты проката лыж тоже, в воздухе пахнет лыжной мазью и жареной картошкой. Убак тоже полон нетерпения, он ерзает на сиденье, неужели догадался, что это белое вещество, готовое осуществить все, что придет в голову, станет нашим верным компаньоном?
Ему хочется спрыгнуть с сиденья, и я считаю, что он вполне на это способен – готовность к риску приходит к собакам вообще-то позже, приходит или в программе вообще такового не предусмотрено. Я ставлю Убака на землю. Он спокойненько шагает по снегу – не замер, не застыл: кто-то из его бернских предков шепнул ему, что это не та штуковина, которой стоит бояться. Ну что же, началась наша с ним жизнь, и я наблюдаю, как он себя поведет. Он уткнулся в землю. Ладно, думаю я и совсем не боюсь, что он убежит. Убак бежит и останавливается при самой малой малости. От изумления, недоумения, удовольствия чего-то ждать. Жук в снегу, детский вскрик, тень от облака. Смотреть на него – сплошное удовольствие. Он с радостью погружается в то мгновение, каким наделяет его жизнь, он весь в нем, весь в настоящем, и больше ничего для него не существует, но при малейшей оказии он так же охотно покидает это настоящее, и его собственная жизнь уже течет совсем не так, как обещало предыдущее мгновение. От полноты одной минуты к полноте другой – так течет жизнь собаки, в ней нет места для расчета, а есть просто неистощимая радость существовать. И в этой радости суть жизни с собакой – ты вспоминаешь, что в часе – шестьдесят минут, что каждая из них что-то значит, и ты можешь переноситься от одной к другой, открывшись неожиданности и неизвестности, двум неисчерпаемым источникам надежды.
Но, очевидно, что-то все же встревожило Убака, потому что он больше не отлипал от моих башмаков. На протяжении нескольких метров он отважно тонул в рыхлом снегу, но потом понял, что идти по следам от моих ботинок гораздо сподручнее, и теперь он шел за мной следом. Как собака, сказал бы какой-нибудь дурень. Еще утром
