Невиновный - Ирен Штайн
– Что он с тобой сделал? – Внутри все похолодело, настолько, что внутренности будто сжались.
– Да пока ничего особенного. Но в последний раз еле отбилась. От матери влетело – она верит этому уроду, не мне. Думает, я больная истеричка, и рожу ему расцарапала ни с того ни с сего. Такие дела… Колу будешь?
– Не умеешь ты, Женька, пить. Это тебе не паленый коньяк, чтобы вкус перебивать. – Улыбки не вышло. Глаза моей «собутыльницы» блестели пьяным огоньком – зачастила прикладываться. Но иначе такие истории не выходят наружу, я это понимал. Хватит ли мужества рассказать свою?..
– Научусь, какие мои годы. – Она сделала большой глоток, не запивая, и скривилась, будто съела целый лимон. – А эти сучки… Я, видите ли, странная для них. Мне не интересно обсуждать их ссаные тряпки и кто с кем трахался, пока родители свалили. Конечно, у меня нет друзей. Вернее, были, да сплыли. Из прошлой школы меня выгнали, вот и вся дружба. Нет, поначалу они писали, спрашивали, как дела. Хорошо, драть вашу мать, лучше не придумаешь. Вот такая я неудачница.
Щелчком пальцев Женька отправила окурок в последний полет. Никто не провожал его взглядами – и так было понятно, что он упадет.
– А что тебе интересно? Не тряпки, не все остальное. Что?
– Я на гитаре играла. Вроде, неплохо. Отчим ее разбил – типа спать мешала. Теперь остались только книги. По мне не скажешь, верно? Я похожа на пьяное быдло, да?
– Никогда нельзя судить человека по внешности, по первому впечатлению, ну, и так далее. – Произнес я тоном заправского учителя. Или психолога. Во всяком случае, носителя и передатчика очевидных истин. – А похожа ты на мальчишку.
– Знаю. – Женька рассмеялась и провела рукой по своим коротким волосам. – Думала, хоть так от меня отстанет. Не прокатило… А я ведь всегда, когда били все эти твари, представляла, что кто-нибудь придет и спасет меня. Кто-то, вроде тебя – крутой парень с пушкой, которому не плевать. Потом смеялась над собой – такая фигня только в фильмах бывает. Но ты пришел. Спасибо.
Женька помедлила секунду. Похоже было, что из ее глаз готовы брызнуть слезы. И она бросилась обнимать меня, главным образом, чтобы их скрыть.
– Иногда жизнь даже круче фильмов. – Не знаю, кому сказал – ей или же себе. Она пахла сигаретами и травяным шампунем, и эта смесь удивляла, хотя, табак – та же трава. И я понимал, что не смогу рассказать ей, почему оказался в розыске. Не столько из-за ее слов об отчиме, а потому что был ее героем. Никогда в своей жалкой, ничтожной жизни я не был героем, а теперь стал. И пусть все на самом деле не так, я бы не решился это разрушить.
Женька отстранилась, медленно, заглянув мне в глаза и, судя по всему, смутившись. Наверное, видела в своем порыве нечто интимное, романтичное – такой уж у нее возраст. Плюс к тому же, по киношному канону именно так и положено – влюбиться в спасителя и получить взаимное чувство в ответ, рано или поздно. Я не испытывал ничего похожего на влечение. С Верочкой было по-другому.
Ветер совсем прекратился. Тишину было не пробить и не нарушить, только что-то металлическое парой этажей ниже ударялось о кирпичную кладку, с каждым разом все слабее. Попытки ведь тщетны, и силы на исходе.
– Как красиво… Посмотри, как красиво! – Смазанным жестом Женька указала в сторону багрового неба. Голос ее был столь же расплывчатым, но требовательным. Для нее было недопустимым, чтобы я не увидел. Она хотела поделиться солнцем, которое вот-вот скроется, и мир окутают осенние сумерки. Но зачем думать о будущем, когда настоящее так прекрасно? Почему не хвататься что есть силы за этот момент, не пить его до дна, как случилось с опустевшей бутылкой, звякнувшей теперь где-то под ногами. Только я был не здесь, и даже не в сером будущем. А в прошлом, когда мой взгляд столкнулся с ее.
«Хочу снова посмотреть на небо».
Мне удалось. Глаза Женьки, казавшиеся огромными на бледном лице, оттененные темными кругами от недосыпания, были синими-синими, как у нее. Моей Верочки, моего Мотылька. Меня, наверное, бросило в холод, и лицо перекосило подобием удивленной улыбки и одновременно подкатывающим приступом рыданий. Я ведь думал, что не увижу их больше.
***
Я встал на колени рядом с маленьким тельцем, распростертым передо мной и напоминавшим теперь сломанную игрушку, птенца, только что беззаботно пищавшего, но затем выпавшего из гнезда. Вязаная шапочка с помпоном слетела с головы, и валялась теперь рядом в луже грязи. Что делать дальше, я не знал. Я поднял и пару раз встряхнул шапку, сбивая с нее влажные капли. Ее мы купили вместе, в один из воскресных походов в торговый центр. Верочка любила ее, и потому неправильно, что она лежит на земле. В следующую секунду озарение пронзило меня насквозь – Верочка ведь тоже лежит на земле, и не собирается вставать.
Нет, я не собирался своим следующим действием вновь вдохнуть в нее жизнь. Хоть и очень хотел, понимал, что это невозможно. Маленький ротик ее был приоткрыт, как едва начавший распускаться бутон тех роз, что мы когда-то сажали на балконе. Я склонился над ней, бережно, как только мог, но в то же время в спешке, ведь понимал – этот момент последний, и другого не будет. Сердце билось в висках так сильно, что готово было пробить черепную коробку. В последний раз я смогу ощутить тепло ее тела, оказаться настолько близко… Дать ей ту любовь, что не успел, что считал запретной и грязной, и в то же время не видел в этом плохого. Двойственность разрывала меня на части, но я ведь желал Верочке лишь добра. Потому, вероятно, решился сейчас. Только сейчас, не раньше, когда она могла испугаться и закричать, отстраниться, забиться в угол. Ощутить себя, не меня, неправильной.
Пахло сыростью и сладостью умирающей травы. С земли испарялась влага, отправляясь прямо к солнцу, без раздумий, как обычно возвращаются домой. Наши губы не соприкоснулись в ту секунду – я вспомнил о леске, едва заметной сейчас на тоненькой шее. Руки дрожали, когда я пытался ее снять – Верочке, наверное, больно. Невозможно было так просто смириться, что боли она больше не чувствует.
Не чувствует и моей ладони, осторожно поддерживающей голову, и пальцев, вплетающихся в мягкие волосы. Верочка любила, когда я расчесывал ее, говорила, у мамы получается больно, но она не сердится – ведь та вечно куда-то торопится,
