Сказание о Доме Вольфингов - Уильям Моррис
Усевшись, он все старался обратить свои думы к Римскому воинству и своим будущим действиям; однако же против собственной воли мысли его рассеивались, устремлялись к сценкам мирной жизни, которая настанет, когда завершатся битвы. Посему в ту ночь он видел не предстоящие тревоги, а себя самого – совершающим мужские дела. Вот он идет между пахарей по наделам своего рода, и западный ветер пророчит раннюю весну; вот косит спелое жито жарким полуднем под веселый говор пересмеивающихся родичей; а вот, затаившись возле Чернавы, ждет у опушки леса рысь или волка, а звезды – как и в тот самый миг – высыпают над его головой; вот идет по притихшему лесу – по первому морозцу перед началом снегопада с луком или охотничьим копьем в руке; вот возвращается из пущи, увлекая за собой по снегу добычу на санках, уже в середине зимы – под колючим ледяным ветром, сквозь кружащую поземку, направляясь к свету и музыке Великого Чертога, к веселым разговорам и улыбающимся родичам, встречавшим ходивших на охоту кметей… к полным чашам меда и приятному ночному отдохновению под стоны и завывания ветра вокруг стен древнего дома.
Все казалось ему в тот вечер хорошим и добрым; оглядевшись вокруг, он увидел слева от себя длинную долину и теснящиеся к скале темные тисы, справа крепостной стеной высился гребень, на котором разыгралось сражение. Уже поднималась луна, журчал на камнях ручеек, посвистывала невдалеке ржанка, хохотал кулик-кроншнеп, голоса которых чисто звенели в спокойном воздухе; где-то вдали – потому что их заглушала скала, басовито гудели голоса его друзей, а над песнями их возносилась звонкая перекличка дозорных. И все это также была частью доброй жизни, которой длиться и длиться; он улыбался и был счастлив, и ждал дней грядущих, и заранее любил их – как любит свою возлюбленную юноша, ожидая ее на месте свидания.
Он сидел, и мечты все более и более отвлекали Князя от тревожных мыслей, и, наконец, сон одолел Тиодольфа; витязь, великий среди Вольфингов, принялся кивать носом как старый кметь, пригревшийся в теплом уголке у печи, а потом уснул, погружаясь в мечты, сразу преобразившиеся, являя свою нелепость и пустоту.
Вскоре он, вздрогнув, проснулся: вокруг царила ночь, ветер совершенно утих, а все голоса умолкли – если не считать пения ручейка, и время от времени нарушавших тишину ночных дозоров.
Высоко стояла яркая луна, и лучи ее играли на мелкой ряби запруды – уже переполнившейся и перетекавшей через плотину. Тогда Тиодольф поднялся с камня, снял все доспехи, оставив Ратный Плуг рядом с ними в траве, потому что решил омыться. Однако сон еще владел им, и пока Тиодольф раздумывал, окрепнувшим напором ручей отворотил первую глыбу дерна, потом другую, стронув с места пару-тройку камней; вода хлынула вниз, в долинку, на минуту-другую заполнив целиком все русло ручья. Негромко усмехнувшись, он не стал расстегивать нижнюю рубаху, но улегся возле камня на траву и сразу уснул.
Тиодольф еще раз проснулся ночью, когда луна опустилась пониже и первые проблески рассвета уже появились в небе над гребнем; полежав немного, чтобы собраться с мыслями и вспомнить, где находится, он вскочил на ноги и… о! оказался лицом к лицу с женщиной… и разве могла эта женщина быть не Вудсан? Не удивившись, Тиодольф протянул вперед руку, чтобы прикоснуться к ней, хотя еще не избавился от тяжести сна и вчерашних испытаний.
Вудсан чуть отодвинулась, и сон оставил глаза его: тут наконец Тиодольф заметил, что не богатый наряд на ней, а скромное черное платье, что босы ноги ее и нет золотых колец на руках, ожерелье на шее и диадемы на голове. И все же в сей предрассветный час она была настолько мила ему, что вспомнил Тиодольф весь блеск дневной красоты Вудсан, рассмеялся, обрадовавшись неожиданному свиданию, и спросил:
– Что тревожит тебя, о Вудсан; неужели родня твоя, люди Божьего племени, завели новый обычай и одевают невест как попавших в плен ратников, как женщин, лишившихся своего рода и изгнанных отовсюду? Кто же это взял штурмом Бург Аксы, Звезды с ручками[4], кто ворвался в Дом Богов?
Не сходя с места, она ответила ему голосом столь ласковым, что пронзили звуки его и самую сердцевину костей Тиодольфа:
После нашей разлуки, когда мы расстались в лесу,
Печаль неразлучна со мною, и скорбь я в сердце несу.
Я плачу, а ты смеешься, ликуешь в игре мечей,
Отбросив сердца защиту, отраду моих очей.
Стала рабой я скорби; сорвав платье радостных дней,
Хлещет она рабыню жестокою плетью своей.
Хочет напомнить больнее, что хоть Богам я родня,
Но без любви твоей не выживу даже дня…
С любовью поглядев на него и не имея более сил сдержаться, она придвинулась, взяла его за руки, поцеловала в губы и, лаская, сказала:
Где твои раны, возлюбленный? Почему не попало в грудь
Копье в самом пекле боя, где проходит сильного путь?
Хорошо, так случилось сегодня, но ныне о завтра речь.
Иль Тиодольф могучий решил от меча полечь,
В самом начале битвы – слепое движенье, и в пыль
Ляжет мужей защитник – печальная будет быль.
Ничего не отвечая, Тиодольф улыбался, радуясь голосу Вудсан и прикосновению ее руки: столько любви было в этом голосе, что и само горе не показалось бы горем. Но Вудсан продолжила:
Ты знаешь, что я отвержена: забывший блаженство Бог
Не войдет никогда к бессмертным и земной не преступит порог.
Человек погорюет и рад он, а умрет, и горю конец,
Но что ты знаешь о скорби Бога, о томлении наших сердец?
Истинно я отвержена: любовного жар огня
Природу мою, суть божественную далеко прогнал от меня.
С той поры лишь в тебе свет и слава, счастье жизни моей.
Двери Богов заперты предо мною – до скончания мира и дней.
Душу мою похитив, ты решил удалиться во мрак,
Где вокруг нагая пустыня, ни травы, ни деяний… итак,
Я стала рабой твоею, и мне на могиле сидеть
Того, кто был прежде славен, скорбные песни петь.
Ласково погладив Вудсан по плечам и рукам, он сказал негромко и с
