Злые духи - Евдокия Аполлоновна Нагродская
Милый Алексей Петрович, ну обрейтесь. Неужели вам самим не интересно посмотреть, какая скрытая черта вашего характера проявится при этом?
Чагин говорил так умоляюще, словно от этого зависело что-то важное, в то же время он говорил почти повелительно.
– Хорошо, – сказал Ремин.
И вдруг ему стало легко и приятно, захотелось исполнить эту просьбу Леонида – эту пустую просьбу, его даже удивило выражение как будто торжества, промелькнувшее на лице Чагина, который, поднявшись из-за стола, сказал:
– Вы меня извините: мне надо еще немного поработать, вы не уходите, побеседуйте с Додо.
* * *
Когда Чагин вышел, унося с собой свою чашку с чаем, Дора заговорила недовольным тоном:
– С этими костюмами такая возня, мне даже уже не хочется ехать на этот бал. Все это такая пустота – все эти так называемые развлечения. Мне все надоело – все!
Она нервно толкнула от себя тарелку с тортом.
– Отчего? Да кто вас обидел? – шутливо спросил он.
– Никто! Что за странный вопрос? Я просто разочаровалась в людях! Они все так поверхностны, так неглубоки, что не стоит им отдавать ни дружбы, ни привязанности, ни симпатии!
– Не пугайте вы меня, ради бога! – шутливо сказал он – а я, как нарочно, хочу начать полными горстями раздавать свою дружбу и любовь. Меня просто пугает, что я до сих пор еще не любил! Как хорошо быть влюбленным!
– Будто уж вы никогда не любили? – сказала она, глядя на другой гобелен, где в том же жеманном хаосе ложноклассических фигур изображался Актеон, преследуемый Дианой.
– Представьте себе, не был!
– А Варя Трапезонова?
Он вздрогнул.
Это имя странно отозвалось, это воспоминание было тяжело и неприятно.
– Кто же вам сказал, что я был влюблен в Варвару Анисимовну? Между нами не было ничего похожего даже на флирт.
– Не было?.. Но Лель говорил… – начала она, растерянно посмотрев на него.
– Я не знаю, почему Леониду Денисовичу пришло это в голову? Впрочем, я понимаю, – сказал он решительно, – я один раз, говоря с ним о Варваре Анисимовне, смутился. Но смутился я по другой причине. Мне очень тяжелы воспоминания о ней. Если хотите, я мог бы ее полюбить, но в ее присутствии меня давила какая-то тяжесть, какая-то неразгаданная загадка, словно я стоял на покрытой снегом вершине и хотел узнать, что погребено там, в этом глетчере.
– Да там ничего нет! – воскликнула Дора. – Я слишком хорошо знаю Варю. Это именно ледяная… но не вершина, а плоскость. Это пустышка, благоразумная и спокойная.
– Может быть, может быть… Мне не хочется думать о ней. Смешно… Но эти воспоминания меня угнетают, словно какие-то злые духи… Как раз обратное впечатление я чувствую вблизи вас! Простите, что я так откровенен, Дарья Денисовна! Но уверяю вас, мне так весело и радостно в вашем присутствии, что мне хочется думать о вас… Я теперь пишу картину. Ту, что посвящается вам.
Это будет хорошая картина… Неужели вы убеждены, что радость и веселье не должны проявляться в искусстве?
– Не знаю… Это зависит от таланта, – отвечала она, кроша кусочек хлеба.
Щеки ее пылали, и нахмуренные брови раздвинулись.
– Вы уже уходите? – спросила она, видя, что он поднялся.
– Да, у меня завтра, в девять часов, занятия с учениками в частной школе живописи.
– Не забудьте, пожалуйста, нарисовать мне костюм, – кокетливо улыбнулась она, протягивая ему руку.
Он крепко поцеловал эту руку и, не выпуская ее из своей, улыбаясь, спросил:
– Мне первый вальс?
– Да, да, хорошо, – ответила она.
* * *
Едва дверь за Реминым затворилась, Дора побежала в кабинет брата.
– Он совсем не влюблен в нее! – воскликнула она, трогая его за плечо.
Леонид поднял на нее рассеянный взгляд, словно его вызвали из другого мира, и произнес, отстраняя рукою сестру:
– После, после, в свободную минуту. – И опять склонил голову над рукописью.
Лицо его было спокойно, строго, почти торжественно.
* * *
Ремин теперь почти ежедневно бывал у Чагиных. Он выискивал предлог, чтобы хоть на минутку забежать к ним.
Он совсем не искал случая оставаться наедине с Дорой. Все, что он хотел сказать ей, он мог говорить при ее брате.
– Я влюблен в Дору до глупости! – говорил он сам себе, но никогда он не задумывался над вопросом, что будет дальше и любит ли его Дора. Хотел ли он целовать ее? О да! Он иногда делал усилие, чтобы удержаться, не схватить ее в объятия, поднять ее, расцеловать ее розовые щечки и потом бережно поставить на пол.
Каждым своим движением, каждым словом она восхищала его. Восхищала радостно, весело.
Работалось как-то особенно хорошо. Холодная мастерская стала словно уютнее и наряднее оттого, что со стен смотрели этюды ее головки.
Леонид часто приходил полежать на его продавленном диване.
Ремин свое увлечение Дорой переносил и на ее брата. Леонид становился ему дорогим, близким, но Леонид все же тревожил его. Он не любил не понимать, а Леонида он иногда не понимал, а написать его портрет ему не удавалось.
– Дайте вы мне ваше настоящее лицо, – говорил он с досадой, ломая уголь и отбрасывая от себя альбом.
Леонид, улыбаясь, пожимал плечами.
Хотя Ремин не был из тех людей, которые любят своих друзей за имя или известность, но все же известность Чагина почему-то радовала его, даже как будто льстила ему самому, как льстило, когда, идя с Дорой, он слышал вслед:
– Oh, la jolie femme!
Он старался попасть на защиту диссертации, где Леонид являлся оппонентом, на лекции, на заседания, где участвовал Леонид.
И однажды, когда Чагину устроили овацию профессора́, – Ремин спрятался: он чувствовал, что вот-вот расплачется.
В этот вечер он дождался Леонида при выходе.
– Могу я доехать с вами? – спросил он, хватая Чагина за рукав.
Чагин вздрогнул.
Обернувшись к Ремину, он с удивлением сказал:
– Вы?
– Да, я был там, я хожу всегда, когда вы… Я теперь знаю ваше настоящее лицо. Лицо человека, выдавшего свою тайну! Вы любите ее, вашу науку, любите ее всем вашим существом. Я это видел сейчас! Я понимаю вас! Вы представились мне служителем какой-то религии, и служителем-монахом! А если религии отдаются всей душой, тогда появляются Леонардо да Винчи,
