Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
— Плохо крестьянину, — перебил доктор своим глухим голосом, — когда он привыкает жирно есть на господской кухне и забывает землю. Не так ли?
— Разумеется, господин доктор, — торопливо согласился Теодор-Габриэль. — Именно это случилось со мною. К тому же я с детства не отличался сильным здоровьем. Бывало, мы выходили в поле вместе с Рози, и уже через час я сидел на меже, открыв рот, как рыба, вытащенная из воды, а жена продолжала работать, даже не глядя на меня.
Я не был рожден для такой жизни. Словом, я совсем перестал ходить в поле, пил больше, чем нужно, а чтобы добыть немного денег, делал вещи, которые не разрешены господом нашим в его святых заповедях. Через несколько месяцев меня привели в суд в Цистерсдорф, а оттуда отправили в тюрьму на один год. Это было в тысяча девятьсот тридцать шестом, господин доктор. Одиннадцать лет тому назад!
Теодор Воллард поднялся с кресла и несколько секунд молча покачивался на тонких ногах. Взгляд его перебегал с предмета на предмет и снова останавливался на докторе. Маленькие глазки, запутавшиеся в густой сети морщин, выражали не сожаление, не раздумье о пережитом, а страх: такое выражение бывает у мыши, попавшей в ловушку.
— Да, да, — продолжал Воллард, — в тюрьме-то и началось это наваждение. В камере было еще два арестанта: один — Гольц, огромный мясистый человек, взломщик несгораемых касс, а второй — Петер Шлегель, которому предстояло отсидеть одиннадцать лет. Он ничего не рассказывал о своем прошлом, показался мне человеком высокомерным и злым, но я не думал в то время, что его надо бояться.
У Шлегеля были игральные кости, и, как только надзиратель уходил, начиналась бесконечная партия. Почему-то Гольц всегда проигрывал. Он задолжал Шлегелю даже свой тюремный паек на месяц вперед. Гольц был постоянно голоден, и Шлегель забавлялся тем, что кидал ему хлеб, заставляя его, как собаку, ловить куски ртом. Я удивлялся, почему Гольц (ведь он был гораздо сильнее и выше) не изобьет Шлегеля. Но Гольц все терпел.
Как-то на прогулке, шагая рядом со мной, он сказал: «Я вижу, ты простой парень, так я советую: не путайся с ним!» Гольц осторожно огляделся по сторонам и, понизив голос, добавил: «Он из той породы. Теперь появились такие люди, хотя раньше, слава богу, о них не было слышно в наших краях. Говорят, они понаехали оттуда, с севера».
Я не понял, о какой «той породе» идет речь, но ответил, что вообще ни с кем не собираюсь путаться. Мое дело ждать, пока окончится срок.
У Гольца было хорошее сердце; на беду этого человека скоро перевели в другую тюрьму.
Мы остались в камере вдвоем. Сперва Шлегель не обращал на меня никакого внимания. Целыми часами он лежал неподвижно, с закрытыми глазами, но не спал — я сужу по тому, что его дыхание совершенно не менялось, — или молча ходил по камере.
Ему присылали с воли хорошие передачи, и однажды он спросил меня: «Хочешь стакан старого пайсдорфского?» Я не отказался, потом выпил еще несколько стаканов и рассказал Петеру Шлегелю все о себе. У меня гудело в голове, а я все говорил, хотя отлично знал, что это совсем ни к чему.
К вечеру, когда я был уже здорово пьян, он налил еще стакан. Я хотел взять его, но Шлегель отвел мою руку: «Давай сыграем в кости на вино — ставка небольшая». Я выиграл. Но мы играли еще и еще, а утром он показал расписку. Я ничего не помнил, но подпись была моя. Он предложил отыграться, кинули кости, мне и на этот раз не повезло.
Теперь, когда я был ему должен, у Шлегеля появилось новое развлечение: ночью он садился рядом со мной, будил и, пока я лежал еще не совсем очнувшийся, спрашивал:
«Как ты думаешь, что делает Рози в эту темную ночь? Конечно, не спит и вместе с твоим другом Рудольфом гадает, когда вернется ее дорогой Теодор, который так хорошо умеет есть, любит выпить, но решительно не способен зарабатывать на хлеб и вино. Так или не так, Теодор-Габриэль?»
Я молчал: что можно было ответить на это? Шлегель протягивал стакан вина, без которого мне уже трудно было обходиться, и продолжал разговор:
«Что ты будешь делать, когда кончится срок и тебя выпустят из тюрьмы? Наймешься на службу? Так и жди, что все двери откроются перед тюремной крысой! Работать в хозяйстве? Да ты и родился бездельником. Жить, ничего не делая? Вряд ли Рози захочет гнуть спину для вашей милости. Скорее всего Рудольф просто прикончит тебя, чтобы ты ему не мешал. Откроешь торговлю? У тебя нет денег, только долги, потому что, будь уверен, я сумею предъявить ко взысканию долговую расписку и получу все до гроша. Воровать? Жаль, нет Гольца: он бы объяснил тебе, что это требует смелости и уменья. Ты попадешься в первом же деле, и тебя убьют или, если повезет, упрячут обратно сюда. Думается, что именно это записано рядом с твоим именем в гроссбухе, который называется „книгой судеб“».
Этот разговор повторялся почти каждую ночь, господин доктор. Даже когда Шлегель спокойно спал на своей койке, мне снилось, будто он сидит рядом и рассказывает, что ожидает меня в будущем. Или представлялось, что меня, избитого в кровь, ведут опять на суд. Я ведь знал, как в наших местах не любят тех, кто вернулся из тюрьмы.
Я стал бояться темноты и тишины, ночью не спал — ждал рассвета. А время шло, господин доктор. Из окошка камеры виднелся сад за тюремной оградой. Когда меня привели, он только еще зазеленел, а теперь листва на деревьях облетела, и даже отсюда можно было пересчитать покинутые птичьи гнезда. Самая осень. Время, когда уже кончили давить виноград, он бродит в огромных бочках, а в деревне стоит такой пьяный запах, что от одного этого кружится голова.
Той осенью я еще не привык к тюрьме, да и нелегко привыкнуть. Но я ловил себя на том, что со страхом думаю о приближавшемся дне освобождения. Я слишком хорошо знал, что ожидало меня там, на воле. Ничего хорошего, господин доктор. Я мог смело сказать сам себе: ничего хорошего!
Однажды в начале зимы Шлегель разбудил меня, как обычно, ночью, налил кружку вина и, когда я
