Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
А люди шли и шли, господин доктор, не было конца этому. Слава богу, я получал каждую неделю посылку; когда выпьешь — легче. Однажды на прогулке я увидел господина Сезака. Это чех, учитель из соседней деревни, куда мы ходили в школу. Старый, почтенный человек. К счастью, он не узнал меня — ему было не до того. Он шел, низко наклонив голову, и видел только клочок тюремного двора. На другой день я сказал, что болен, и не вышел на прогулку, а потом подали состав и господина Сезака увезли…
Наконец пришел приказ: пересыльных не сажать в камеры к старым арестантам. Стало спокойнее, и можно было не бояться. Только раз ко мне втащили и бросили прямо на пол человека в рваной куртке, избитого так, что кровь текла отовсюду: из ушей, из ноздрей, изо рта. Я дал ему кружку воды. Кажется, ему стало легче, но я знал, что он не протянет и нескольких часов,
Старые люди говорят: когда исповедуешься перед умирающим, душа очищается. Я наклонился к соседу по камере и рассказал все, что было у меня на сердце. Я торопился: у него хрипело в груди, он мог умереть каждую секунду. Я даже не знал, понимает ли меня этот человек, у которого не было ни одной целой кости. Но он выслушал до конца. Я кончил говорить и подумал: слава богу, теперь мне простятся грехи. А он приподнялся на локтях и, задыхаясь, с кровавыми пузырями на губах, прохрипел: «Ты спрашиваешь, что бы я сделал с парнем, по милости которого преступник вышел на свободу? Я бы убил его! Я бы убил его за то, что он не человек, за то, что он продал свою совесть».
Он говорил еще многое, но я старался зажать ему рот, чтобы он замолчал. Он хрипел, выбивался из рук, но скоро затих. Утром его унесли в морг.
— И вы отсидели весь срок, — спросил доктор после секундной паузы, — все одиннадцать лет?
— Да, господин! В сорок втором и сорок третьем к нам в тюрьму приходили важные наци и предлагали пойти на фронт искупить свою вину. Мне нечего было искупать, и я остался.
Я отсидел свой срок до последнего дня, вышел на волю, получил часть денег, которые действительно были положены на мое имя, и, так как поезда не ходили, решил пешком добраться до своей редины. Я шел по старой дороге на Брно, не зная, кто у нас остался в живых и как меня встретят дома. Километрах в двадцати от Вальддорфа я догнал однорукого Кенинга, который когда-то работал у моего отца. Он здорово изменился, но я сразу узнал его и сказал:
«Здравствуй, Кенинг! Почему ты так странно смотришь? Я Теодор Воллард, и мне очень бы хотелось узнать, что делается там, у нас?»
Кенинг подошел почти вплотную, поднял руку, будто хотел ударить, хотя, видит бог, я не сделал ему ничего дурного, а только вежливо спросил, что делается там, у нас. Он не ударил меня, но плюнул прямо в лицо. Об этом не легко рассказывать, но вы ведь должны знать все. А потом быстрыми шагали пошел прочь, даже отбежал, как от прокаженного. Шагах в тридцати он обернулся и крикнул:
«Ты действительно Теодор Воллард, я узнал тебя по куртке и трусливым глазам! Только мы считали, что ты распухнешь от крови, а она не пошла тебе на пользу. Если ты надумал вернуться домой, мой совет: не делай этого. Никогда не думай появляться в наших местах, — это мой совет!»
Больше он ничего не сказал, господин доктор. Я даже не знаю, жив ли кто-нибудь из моих, цело ли хозяйство. Но я решил повременить с возвращением домой, пойти в Вену и найти хорошего адвоката, чтобы он мне помог.
Только в Вене я узнал все про того, другого Волларда: сколько человек он убил и сколько миллионов заработал на этом. Но на мне ведь нет крови, и я получил от него только десять тысяч — разве сейчас это большие деньги?
Воллард сделал несколько шагов вперед и остановился в полосе неяркого света.
— Вот и вся моя история, господин. Я хочу только правды, во сколько бы она ни обошлась. Пусть мне вернут мое имя и в газетах напечатают, что я непричастен ко всей этой истории… Могу я надеяться? — спросил он на прощанье.
— Приходите завтра, я подумаю, — ответил доктор.
Из окна было видно: Теодор Воллард медленно обошел вокруг поврежденного бомбежкой памятника, стоявшею на середине площади. Чугунный бургомистр шагал по площади, заваленной мусором и щебнем, не замечая ничего кругом. Две фигуры с головами, отбитыми осколками бомб, почтительно сопровождали его.
Воллард остановился: ему просто некуда было идти.
В ушах у меня еще звучали его слова: «Могу я надеяться?» Собственно, на что он мог и хотел надеяться? И как не подходило к его жизни мужественное слово: надежда!
— Трудное дело, не так ли? — сказал доктор. — Конечно, если бы ко мне обратился тот, другой Воллард, то, отбросив соображения морали, можно было бы смело браться за защиту. Но этот Воллард… Не столкнулся ли я с тем явлением невиновности подсудимого, которое предусмотрел еще Джонатан Свифт, указав, что в таких случаях труд адвоката безнадежен?
Я ушел к себе. Воллард все еще был тут, на улице, под окнами. Он неподвижно стоял, прижавшись к стене, почти сливаясь с темнотой.
Вена — Москва
1947–1949
В развалинах
(рассказ)
Развалины кирпичного завода северо-восточнее Брентау наша артиллерия обстреливала почти непрерывно двадцать три дня, и только в ночь на двадцать четвертые сутки немцы оставили этот очень важный для них укрепленный пункт. Отступающие войска не сумели закрепиться на промежуточных рубежах, и за десять часов линия фронта отодвинулась на двадцать семь километров к западу. Кирпичным заводом завладели тылы дивизии и, в частности, медсанбат, где я находился после контузии. Чувствовал я себя скверно: у меня была почти полностью парализована левая нога, так что я не мог передвигаться без костылей, и, кроме того, по ночам мучительно болела, прямо разламывалась голова. Боль воцарялась мгновенно, без предупреждения, сразу наваливалась непреодолимой тяжестью, и так же в одну секунду исчезала. Я лежал, охваченный непередаваемым ощущением полного отдыха, который переживала и чувствовала каждая клеточка тела. Хотелось спать, но страшно было даже подумать, что можно растратить на сон эти недолгие счастливые часы.
В такую передышку я взял костыли
