Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
— Да… Да… — задумчиво бормочет он.
Потом подходит к картине и, словно убеждая испуганную женщину на растрескавшемся полотне, произносит одно из своих любимых изречений:
— Я согласен с тем, кто звал: «Приидите ко мне, все страждущие и обремененные!» Впрочем, он был в ином положении: я могу браться только за труд, который будет оплачен по достоинству.
Или:
— Господин Джонатан Свифт справедливо доказывал, что адвокат всегда может одержать победу, обеляя подзащитного, исключая только те случаи, когда подсудимый невиновен. За одно это я присудил бы господину Свифту докторскую степень. Не так ли?
Женщина на картине покорно слушает, фемиды дремлют с завязанными глазами, проржавевшие весы на орнаменте рамы сохраняют привычное равновесие.
Уходя на работу и возвращаясь в свою комнату, я должен пройти через приемную. Иногда доктор Гертвиг окликает меня и, если я не очень спешу, вступает в разговор. Так происходит и на этот раз. Поздоровавшись и справившись о моем здоровье, он говорит:
— Вам следовало бы познакомиться с делом Теодора-Габриэля Волларда. Оно представляет интерес для того, кто изучает жизнь нашей страны.
Я оглядываюсь по сторонам, осваиваясь в полумраке. С кресла у окна поднимается худой, немного сгорбленный человек. У него совершенно бескровное лицо, покрытое паутиной неглубоких морщин. Это не те морщины, которые остаются от тяжелых раздумий, ложась около губ тенью пережитого счастья и горя, а однообразная сеть, вроде той, что покрывает яблоко, когда оно начинает ссыхаться. Одет он в серую форменную куртку с металлическими пуговицами и короткие кожаные штаны, почерневшие от времени и испытаний, — из тех, что переходят в крестьянских семьях от поколения к поколению. Он стоит, чуть покачиваясь на худых ногах.
— Садитесь, Теодор-Габриэль, — строго говорит доктор.
— Но я могу надеяться? — тревожным голосом спрашивает проситель. — Только вы в силах установить правду, а я заплачу все, что следует, до последнего гроша за ваши труды, господин доктор! Вы не останетесь в обиде.
Он стоит, покачиваясь на тонких ногах, отыскивая глазами распятие, чтобы подтвердить свои слова. Не находит и останавливает беспокойный взгляд на мадам Правосудии.
— Садитесь, Теодор-Габриэль Воллард, — повторяет доктор. — Садитесь и подробно расскажите все, что с вами произошло. А я подумаю, как вам помочь. Это мой профессиональный, гражданский и прежде всего человеческий долг. Не так ли?
Тяжело вздохнув, не глядя на меня и как бы даже не замечая моего присутствия, Воллард послушно начинает говорить однообразным и мерным голосом:
— Родился я, господин доктор, в Вальддорфе, около Мастербаха. У отца было еще трое сыновей старше меня — Вольфганг, Карл, Франц, так что мне не приходилось рассчитывать на наследство. Кроме того, к несчастью, у меня слабое здоровье, а человека, который имеет больную грудь и не в состоянии с утра до ночи работать в поле, мало кто захочет держать в своем доме, даже если это родной сын.
Я слушал не очень внимательно. Воллард! Это имя не выходило из головы, напоминало о чем-то. Я готов был поручиться, что слышал его совсем недавно, но где, в какой связи, от кого?
Словно угадав мои мысли, доктор подошел и протянул «Ди Штимме» со статьей на второй странице, жирно обведенной красным карандашом. Достаточно было взглянуть на заголовок «Обыкновенная история», пробежать глазами короткие газетные строки, чтобы сразу все вспомнить.
Ну конечно, Теодор-Габриэль Воллард, как можно было забыть это! Ведь когда я месяц назад читал статью, написанную с беспощадной точностью, мне казалось, что я не забуду никогда, даже если захочу, не сумею забыть эту «обыкновенную историю» человека, каждый поступок которого диктовался желаниями столь же подлыми, как и мелкими; человека, который в юности вызывал недоумение отвращением к труду, потом стал вором, а выбравшись из тюрьмы, превратился в «партайгеноссе» — члена нацистской партии — и шантажировал, а затем отправлял сотни людей в лагерь, на смерть, просто потому, что это был самый доступный способ добывать деньги. Так он постепенно обзавелся стильной мебелью, дорогим роялем, виллой, драгоценным собранием книг древних греческих и римских авторов, накопленным несколькими поколениями семьи, которая отныне по его воле перестала существовать.
И так как он выполнял работу тщательно, то по истечении некоторого срока стал видным гестаповцем. Ему предложили доходное место в лагере Аушвиц, которое Теодор-Габриэль принял: вначале он руководил работой лагерной кремационной печи, а впоследствии заведовал складом шелковых и меховых вещей лагеря и, продавая часть вещей на черном рынке, сколотил себе солидное состояние, обеспечивающее остаток жизни.
Я перечел статью, как сквозь тяжелый сон слушая ровный голос, продолжавший свою историю. Перечел, чувствуя, что мною овладевает то холодное, заставляющее неприятно замирать сердце, удивление, которое, по совести говоря, граничит с ужасом.
Доктор по-прежнему широкими шагами ходил вдоль комнаты. Я сделал усилие, стараясь сосредоточиться. Что ж, на долю нашего поколения выпало карать убийц. Теперь приходилось выслушивать их — это труднее.
— Но в конце концов мне повезло, — продолжал Теодор-Габриэль. — Меня приняли на работу к господину барону Лихтенштейну, охранять его парк. Это была выгодная служба. Там давали одежду — вот такие форменные куртки с металлическими пуговицами, на которых изображен герб барона; хорошо кормили, да еще каждые три месяца, точно в срок, я получал плату за свой труд. Через некоторое время наш сосед Иоганн Мюль выдал за меня свою дочь Рози. Про нее говорили, что это работящая, красивая и честная девушка. Не знаю, мне она принесла несчастье.
Я охранял главные ворота в очередь с Рудольфом Минхом — высоким и ладным парнем. Я его сам пригласил в наш дом, и он заходил иной раз по воскресеньям выпить стакан вина или пообедать. От этого не было бы большого убытка, но в деревне пошли нехорошие слухи… В конце концов Франц, мой брат, прямо сказал: «Если тебе нравится носить рога, это твое дело».
После таких слов нельзя было оставаться спокойным, господин доктор. Словом, я выбрал ночь, когда Рудольф был свободен, дождался самого глухого часа, ушел с поста у ворот, бегом добрался до своего дома — это от парка три километра, — увидел, что Рози одна, и так же бегом вернулся.
Но я опоздал. Черт разбудил объездчика в этот ночной час, и меня выгнали от
