Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
Шаги слышались далекие и близкие, будто весь дом, и даже не один этот дом, проходил через темную комнату. От водоворотного движения и еще от вина кружилась голова. Людское движение приостановилось, и Магоши подвел ко мне, в свет свечи, старую женщину с пергаментным лицом.
— Надьмаман Елена, моя бабушка, — почтительно сказал он, но я понял, кто это, еще прежде, чем услышал его слова, когда она меня обняла и поцеловала, как целуют только бабушки, мягкими и бескровными благословляющими губами.
Все это закончилось далеко за полночь.
Проснулся я на рассвете. Комнату, где я лежал, заполнял слабый, бледный свет. Было чисто прибрано, но по тоненькой свечке в стакане на краю стола и по бутылям с вином и тарелкам с угощением можно было понять, что это та самая комната, где вчера я встретился с Магоши, близкими и дальними родичами его, соседями и друзьями.
Я поднялся с широкой кровати, вероятно, супружеского ложа Ференца Магоши, оделся, заглянул в соседнюю комнату, дверь в которую была открыта, и на носках, стараясь никого не разбудить, прошел в коридор — мимо колыбельки маленького Яноша, узкого дивана, где, тесно обнявшись, спали Ференц и Марта, и старинной деревянной кровати, где лежала маленькая старушка с пергаментным лицом — надьмаман Елена. Лица спящих казались мудрыми и значительными.
На улице я постоял немного, глядя в темные окна и вспоминая минувшие вечер и ночь, завел машину и выехал на шоссе.
Гришин был в операционной. Когда я заглянул туда, он встретил мой взгляд и кивнул, будто ожидал моего приезда. За прошедшие годы он почти не изменился, только стал, как показалось, еще суше и замкнутее.
Освободившись после операции, он поздоровался со мной будто мы виделись только вчера: «Здравствуйте, сосед!»; заговорил было он тем же скрипучим скучным голосом на вечную тему о Тверской-Ямской, но сам себя оборвал на середине слова и сказал:
— Вот и поедем. Тут не так далеко — километров триста. Я ведь не был у него с самой войны.
Выехали мы ранним утром. Гришин вел машину быстро. Мы ехали молча, только в самом конце пути Гришин сказал о Курке:
— Он был неожесточенный. Незлобивый, неожесточенный, несмотря на все, что ему пришлось испытать.
Он помолчал и сказал еще:
— Да, знаете ли, мальчик, так и не ставший взрослым: не было на это времени.
Шел дождь. Мы ехали вдоль реки, вздувшейся от ливня свинцовой холодной водой. Переехав по мосту на ту западную, сторону, машина остановилась. Крутым обрывом высился глинистый берег. Гришин шел впереди, поднимаясь по склону.
Неожиданно он шагнул в сторону и сдернул фуражку с седой головы. На выбитой в обрыве площадке виден был поросший травой холмик с фанерной дощечкой над ним.
Могильных холмиков на склоне было много. Они сникли под дождями и стали почти незаметны, как бойцы под огнем врага вжавшиеся в землю.
Темная, набухшая от дождя фанерная дощечка слиняла. Видны были только нарисованная чернильным карандашом пятиконечная звезда и неясные следы букв.
Гришин вытащил из кармана карандаш и старательно вывел: «Младший лейтенант Василий Курка». Дождевые потоки размывали написанное прямо под его рукой.
Дождь бил сильно и часто, как пулемет только без перерывов, — по дощечке, где было написано:
«Младший лейтенант Василий Курка». Больше ничего.
1965–1970
Венские встречи
(рассказы)
Господин Штуммель
Ветер гонит по низкой черной воде Шведенканала коробки от сигарет, бумажные лоскуты, соломинки. Они торопятся, сталкиваются, обгоняя друг друга, потом, вынесенные течением на берег, замирают. Пустая улица и это торопливое движение флотилий коробочек и щепок там, где раньше плыли лодки и катера, напоминают, как опустился город.
И вдруг на мертвой улице зацокали, отбивая такт по асфальту, копыта коней, загремели тяжелые окованные колеса. Повозка, да еще какая! У лошадей в гривы вплетены виноградные лозы, разноцветные ленты. Огромные деревянные бочки на повозке тоже украшены лентами. Возница, с пером на шляпе, в тирольской куртке с темно-зеленым кантом, имеет такой гордый вид, будто кругом мирные веселые дома, а над головой не осеннее небо, а безбрежная синь.
Повозка остановилась у Шведенбрюкке. Теперь сквозь шум ветра можно различить глухое ворчание. Будто в бочках сидят добродушные чудища. Они ворочаются во сне, тяжело дышат, бормочут. Это «штурм» — кислый, бродящий виноградный сок. Мутный и бешеный. Если забить бочки, он выбьет днище: такая сила в теплом от солнца, еще не перебродившем до конца соке.
Повозка перебирается через Шведенбрюкке на Флайшмаркт и движется дальше по старой Ротентурмштрассе — улице Красной башни. Она останавливается у кабачков, бочки постепенно пустеют. Зато кабачки наполняются посетителями — людьми худыми, обтрепанными. Табачный дым заволакивает подвал «Винцерхауз». В дыму, в винных испарениях стенная роспись оживает, приобретает объемность. Квадратные, плотные фигуры в коротких штанах, как будто сошедшие с картин Питера Брейгеля, приближаются к сидящим. Вот этот маленький человек на бочке, примостившийся возле самого потолка, — у него свалилась шляпа, он до краев наполнен виноградным вином, — сейчас тяжело сползет со стены и войдет, расталкивая всех, в толпу танцующих.
Напротив, в «Линде», гораздо тише. Тут и народ степеннее. Иной двадцать лет посещает «Линде», чтобы съесть суп с мучной подболткой, пошутить с кельнером да в получку выпить кружку пива.
«Линде» помещается в подвале сравнительно нового дома, построенного после первой мировой войны. Но все тут говорит о древности. Вместе с собой кабачок перенес в новый дом целых три столетия, и они прекрасно уместились в низком темном помещении. Над современной, обитой цинком, стойкой красуется резной герб из светлого сухого клена. На дереве вырезано «1637 год» и рисунок Вены, какой она была в этом самом 1637 году: Стефанскирха, пустая сельская улица с одинокой повозкой. От времени дерево пожелтело, приобрело ясный и прозрачный цвет спелости; кажется, что улица, кирха, повозка — словом, все залито солнцем.
Три столетия! Значит, герб вырезали задолго до того, когда чума, гуляя по Европе, опустошила и Вену. Ну конечно! Кельнер рассказывает, что хозяин кабачка, чувствуя тяжелое недомогание, пошел умирать на улицу, чтобы не испортить репутацию своего заведения: коммерция прежде всего! Все-таки кабачок спалили, спасли только герб.
Сохранились еще стулья из дуба. Он темный и тяжелый, этот дуб, — железо, а не
