Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
Кто-то подходит к столику, и вежливый голос негромко окликает:
— Гутен абенд!
Я оборачиваюсь, но не сразу узнаю говорящего: в «Линде» царит полумрак. Глаза привыкают, и постепенно из темноты выплывает фигура человека с круглым красным лицом, тонкими седенькими волосами, которые сложными узорчатыми завитками прилипли к черепу, и крошечными внимательными глазками. Ну, разумеется, это господин Штуммель.
Сейчас он несколько смелее, чем обычно, несколько развязнее и даже чуть поднял голову: смотрит прямо в глаза. «Штурм» согрел кровь и разогнул шею.
Редакция нашей армейской газеты уже полгода стоит в этом городе. И полгода ровно в четыре часа тридцать минут по комнатам, которые мы занимаем, проходит этот человек. У него совершенно точный маршрут. Он идет боком, мелкими, семенящими шажками и опоражнивает одну пепельницу за другой, тщательно пряча содержимое в коробочку, маленький, степенный, в приличном черном костюме с белым жестким воротничком. Герр Штуммель — так прозвала его Марта Вебер, уборщица из типографии, потому что «цигареттенштуммель» означает по-немецки «окурок».
— Гутен абенд! — повторяет он, усаживаясь напротив меня на краешек стула и отодвигая кружку.
Я протягиваю ему пачку сигарет, но он отрицательно машет головой:
— Нет, нет, господин офицер, я не курю!
Он замечает удивление на моем лице и быстро добавляет:
— Вы не понимаете, к чему тогда мои… — мгновение он ищет нужное слово и заканчивает, — к чему мои визиты. О, это совсем другое дело, господин офицер, совсем другое. Тут нужно рассказать о многом. Я давно замечал недоверие на вашем лице. Если бы вы оказали честь поговорить со мной, господин офицер. Только не здесь, если бы вы зашли ко мне…
У него такой робкий голос, что не хватает сил отказаться. Вероятно, это «штурм» гуляет в его крови, заставляя такого замкнутого человека открываться, тянуться к другим.
Мы выходим на улицу. Совсем темно, в ночи светятся два круглых настороженных глаза — окна старой ратуши, да где-то в вышине мерцает купол Стефанскирхи. Свежо, ветер дует прямо в лицо. Мы делаем несколько шагов вниз, к каналу, сворачиваем в переулок и останавливаемся возле углового здания. Оно разрушено бомбой и выглядит совсем безжизненным. Ощупью поднимаемся на четвертый этаж. Оказывается, одна сторона, вернее, один угол чудом сохранился. Лестница без стен, квартиры, лепящиеся гнездами, — все это производит невеселое впечатление.
Человек, которого прозвали господином Штуммелем, живет отдельно. Комната очень небольшая, тесно уставленная вещами: может быть, поэтому и появилась у него привычка передвигаться бочком. Электрического тока в городе нет, и Штуммель зажигает свечу. Пламя то тянется кверху, то совсем сникает, принимая дымно-красный оттенок.
— Это и есть моя комната. Холодно? Ну конечно, ветер со всех сторон. Еще милость божия, что комната уцелела! Садитесь, пожалуйста. Стулья крепкие — их мастерил из столетнего дерева мой дед Петер-Иоганн, когда он был молод, в деревне под Нейзидлем. В деревнях делают вечные вещи, не правда ли? А когда отец перебрался в город — он получил хорошее образование и после той, первой, войны стал чиновником, — кое-что он захватил с собой. Кто же бросит вещь, которая сделана не на десять и не на сто лет? А бюро отец купил. Настоящий орех, но оно изготовлено в городе, машинами. Все-таки это тоже добротная вещь. В мире много очень хороших вещей.
Он сказал последнюю фразу с глубокой убежденностью и на несколько секунд замолчал. По стене и окну гневно бил ветер; казалось, его раздражало темное человеческое гнездо и он хотел во что бы то ни стало сдуть его с высоты.
— И каждая, самая маленькая вещь связана с чем-то. Вот, видите, блюдо. Оно склеено из двух частей, по нему проходит трещина так же, как по моей жизни.
Я посмотрел в ту сторону, куда указывал хозяин. Большое блюдо висело на стене. Оно производило странное, даже уродливое впечатление. Две половинки, верхняя и нижняя, как бы боролись друг с другом. Вверху, вокруг синего круга, расположились розово-голубые фигуры влюбленных кавалеров и дам, пастушков и пастушек. Свет просачивался сквозь легкие облака, кавалеры стояли на коленях в вечном молчаливом обожании, другие пары нежно и робко прижимались друг к другу на скамейках.
— «Старая Вена»! — сказал хозяин.
Да, это было хорошее изделие мастеров старой Вены. Но на нижней стороне блюда разместилось нечто совсем иное: в пестром — красном и синем — наряде маршировали солдаты Фридриха; негнущиеся сапоги, высокие кивера, непомерно длинные ружья. Вот-вот марширующий строй прорвется через трещину в верхний улыбчивый мир.
— Вы видите: половинки не совсем подходят друг к другу… Я их нашел двадцать лет назад. В те годы у меня была невеста — фрейлейн Функе, искра, искорка, если сказать по-русски. Мы давно были привязаны друг к другу, но все откладывали свадьбу. Ведь брак — это дети, а можно ли иметь детей, когда едва сводишь концы с концами?.. Мы ждали и копили; говорят, счастье любит терпеливых. Моя девушка поступила кельнершей в «Аполло». Разумеется, не очень чистая работа: кругом дым, шум, пьяные. Но я сказал ей: «Берегись!» И она очень старалась сберечь себя.
А я работал в почтовом ведомстве, на том самом месте, которое оставил отец. Каждую субботу мы отправлялись в сберегательную кассу и хоть немножко вносили на текущий счет. И господин Гарбель, кассир, принимая деньги, шутил: «Теперь уж не так много осталось до миллиона, не правда ли?» — «Да, не так много, во всяком случае, меньше, чем на той неделе».
И мы смеялись от всего сердца. Это были хорошие дни, и мы, терпеливо ждали, я и моя фрейлейн Функе.
А по воскресеньям ходили гулять на Пратер. Это были хорошие прогулки. И она никогда не жаловалась, хотя ей все труднее становилось беречься и хозяин был недоволен, когда она не позволяла гостям трогать себя.
«Я добрый человек, — говорил он, — но я не могу постоянно терпеть убытки из-за твоего упрямства».
И ей приходилось считаться с этим.
Все дело было в том, чтобы
