Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
Я помню только общий план этого длинного сочинения, и круглые неровные буквы, и слово «ружо», так и изображаемое через «о», особенно часто повторяющееся. Собственно, это была не повесть, а скорее план побега, деловой и одновременно смутный.
Смутным, неверным, таинственным больше всего представлялось начало сочинения. Оно, это начало, все время менялось. Как помнится, по одному проекту мы должны были подземными ходами выйти к берегу моря, там срубить несколько деревьев и на плоту переплыть океан.
Я верил всему, и тому тоже, что подземные ходы ведут к океану, но до ужаса боялся заблудиться в этих ходах.
Согласно второму плану нам предстояло в базарный день пойти на рынок, зарыться в солому на возу у зазевавшегося дядька, а дальше — к станции, поездом до Одессы и в трюме парохода, набитом арбузами, — за океан.
Второй план нравился больше. Манил прохладный сок арбузов, но особенно то, что в этом проекте совсем не было места опасности отстать, остаться одному.
Сашка внушил мне такую уверенность в осуществимости своего плана, что и я вместе с ним стал собирать припасы для долгой дороги. Надо было ежедневно раздобывать по ломтю хлеба и куску сахара. Продукты хранились в сарайчике, двери которого выходили на бесконечный балкон, опоясывающий дом, где-то среди дровяной кладки. В темном этом сарае Сашка писал свою повесть, там же мы обсуждали детали побега. Точное местоположение тайника для сахара и сухарей было известно одному Сашке.
— Ты маленький и можешь проболтаться! — говорил он.
Как-то зайдя в сарайчик, я услышал причмокивающие звуки. Движимый неясным сомнением, я робко попросил Сашку показать тайник и вместе проверить припасы.
— Как бы мыши не слопали, — неловко пояснил я.
Со снисходительным презрением Сашка сказал, что мышей в сарае нет, а если он покажет тайник, я не удержусь и съем сахар. И мы впоследствии умрем от голода, как погиб после побега из крепости Ле Монпульзье граф Пьер де Суантио.
Говорил он невнятно — щека по-прежнему явственно оттопыривалась, — но твердо и уверенно; название крепости, произнесенное без запинки, а особенно титул неведомого Пьера де Суантио и его трагическая гибель произвели должное впечатление.
Так второй раз судьба послала предостережение, но я не прислушался к ее голосу.
А судьба между тем, грохоча жестью по булыжнику, влекомая человеком в белоснежной рубашке и жемчужно-серых брюках, двигалась вверх по Махновской, к каменной площади, посреди которой застыл костел, окруженный стеной с седым от старости мхом между камнями. Железные двери с ржавыми массивными засовами на разном расстоянии друг от друга прорезали стену, чернели полукруглые зарешеченные окна с выбитыми стеклами.
Оттуда, из-за буро-черных решеток, порой вылетали летучие мыши и сослепу отчаянно бились о стену, ища дорогу обратно.
Оттуда тянуло холодом. И казалось, если прислушаешься, донесется стон узника, заключенного за страшное преступление множество лет назад.
Голуби, и стрижи, и ласточки вились вокруг костела, под карнизами которого испокон веков размещались их гнезда.
Иностранец бросил листы жести, последний раз залившиеся визгливым металлическим лаем, и отер пот со лба. Постепенно все мы разошлись по своим делам.
Через несколько дней жестяные листы были укреплены над железной дверью, образовав вывеску: «Парижские воды». Дверь была заново окрашена полосами пронзительно ярких тонов. Окно застеклили, и за блистающей витриной возникла карусель продолговатых стеклянных баллонов с разноцветными сиропами: шоколадным, кофейным, крем-брюле, лимонным, «свежее сено», сливочным, апельсиновым; появились мраморная стойка и ряды стеклянных сифонов с серебристыми металлическими головками.
Первое время торговля в «Парижских водах» пошла, хотя и не слишком бойко: в пестрой лавочке толпились покупатели, но в громадном большинстве — безденежные.
Скоро это надоело Иностранцу. Он стал прогонять мальчишек, а сам, потеряв надежду, перестал бриться и оброс черно-седой, страшноватой бородкой. Целыми днями он стоял на пороге лавочки, смотрел на облезлую каланчу и на окружающие площадь невысокие каменные дома с витринами лавочек, закрытыми шторными ставнями.
Что Иностранец высматривал за домами? Шлях, который, на беду, привел его в местечко? Покупателей, которым неоткуда было появиться?
Но в день, о котором идет речь, два покупателя вступили на площадь и приближались к «Парижским водам» — я и Сашка. Мы очень торопились и всю дорогу бежали, боясь не поспеть до закрытия. Еще утром, прочитав мне новую главу путешествий по пампасам, Сашка задумчиво сказал:
— Смотаемся в «Парижские»! Когда еще…
Да, разумеется, у меня хватало ума сообразить, что охотнику, преследующему бизона, нет времени утолить жажду, и в пампасах не найдешь и родника, не то что «Парижских вод».
Весь день я ходил за Сашкой, немо пытаясь напомнить утренний уговор, но он, казалось, забыл обо мне.
Под вечер Сашка вырос передо мной в тот самый момент, когда всякая надежда была потеряна, и крикнул:
— Где ты шатаешься?!
Сашка был почти одного со мной роста, хотя года на два старше, упругий, шарообразный, как мяч. И наполненный непонятной энергией.
Вечерело. Тени вытягивались и вытягивались.
— С сиропом? — задыхаясь от быстрого бега, на ходу спрашивал Сашка.
— Конечно!
— С двойным?
— С двойным!
— Крем-брюле и лимонный?
— Крем-брюле и лимонный! — отвечал я, сознавая, что совершаю жесточайшую ошибку, не избрав шоколадный и апельсиновый, или крем-брюле и «свежее сено», или…
Я не помню, как мы вбежали в лавку, как Иностранец смерил нас изверившимся взглядом, — а это непременно было, — как шипела газированная вода, наполняя граненые стаканы, как она слабо и нежно, словно небо на восходе, окрашивалась сиропами. Не помню даже щемяще прохладного вкуса этого напитка; если вкус счастья так непрочен и так быстро забывается, отчего же горе отпечатывается в сознании рубцом от раны?
Мне ясно рисуется момент, когда Сашка очутился на пороге лавки.
— Деньги?! — тонко и отчаянно крикнул вслед Иностранец.
Хлопнув тяжелой дверью на пружине, Сашка бросился наутек.
Я еще медленными глотками допивал ледяную воду с сиропом, а расплата нагрянула.
— Ты будешь сидеть здесь час и два, всю ночь, сто, — нет, сто тысяч ночей, до второго пришествия, пока в твоем товарище, этом грязном мошеннике, не проснется совесть, если она когда-нибудь ночевала в его черном сердце, и он не принесет денег, жалкие гроши, которые вы бесчестно украли у разорившегося торговца, — с библейским пафосом то бормотал, то выкрикивал, то пел, как молитву, Иностранец, крепко сжав меня за кисть сильной рукой.
Он тащил меня за собой по ступенькам в еле освещенное оплывшей свечой подземелье, где стояли черные металлические баллоны, а вдоль стен вились трубы, несмотря на лето,
