Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
— Иди! — устало говорит она, не глядя на меня.
Я ухожу… Лиля скоро уедет в Польшу вместе со своими родителями, а я — в Москву, с тетей Женей.
И потом, год за готом вспоминая эту невосполнимую потерю, став совсем взрослым, совсем старым, я буду все яснее понимать, что среди множества разлук, сужденных мне, как и каждому в наших поколениях, — это первая разлука, потеря, происшедшая только по моей вине, «ошибкой сердца».
А ошибки сердца не изглаживаются. С этим уж ничего не поделаешь.
Проданный в рабство
Осенью восемнадцатого года вернулся из эмиграции Леонид Александрович Круглов с двумя приемными сыновьями, моими двоюродными братьями. Кругловы много лет прожили в Америке, и я, вероятно, их никогда прежде не видел. Леонид Александрович был человеком грузным, властным, окружающие называли его не как обычно называют, по имени-отчеству или по фамилии, а сокращенно — Лак.
Слово это позже начало звучать для меня как название учреждения. И в простых словах — «пойдем к Лаку» — слышалось что-то официальное, даже угрожающее: пойдем в учреждение, которое определит и твою судьбу.
Только бабушка называла его не Лак, а Леонид или — реже — Ленечка.
По своим служебным делам он должен был вернуться в Петроград или в Москву, но приехал ненадолго в наше местечко, потому что родился тут, и тут жили его родичи, и он хотел спокойно оглядеться, прежде чем начинать большое плаванье, к какому предназначала его судьба.
Впрочем, он, сам Лак, в начальных главах этой истории играет незначительную роль, а речь пойдет о его пасынках: отчасти о старшем — красивом черноглазом подростке лет тринадцати — и о младшем, мальчике года на три моложе, круглолицем и коварном; последнюю эту, безусловно определяющую, черту его характера, ясно светившуюся в глазах и в улыбке, я, на свое горе, понял слишком поздно.
Их звали по-заграничному — старшего Сэми, или Сэм, а младшего Александр, или Эль. Но бабушка окликала их просто — Мулька и Сашка.
О предстоящем возвращении Кругловых было известно за неделю, но приехали они ночью, когда я спал.
Проснувшись, я увидел в коридоре желтые и темно-коричневые саквояжи, чемоданы и баулы из мягкой, теплой на ощупь кожи с блестящими разноцветными наклейками пароходных компаний и отелей.
Наклейки изображали пальмы, небоскребы и океан под тропическими звездами. Пахли чемоданы, должно быть, обычно — кожей, дорожной пылью, немного одеколоном, — но мне показалось, что это запахи моря и прерий, орошенных кровью бизонов.
Единственными достопримечательностями местечка были несоразмерно большой старый костел, где, по преданию, некогда венчался знаменитый иностранный писатель со знатной и прекрасной польской пани, и сеть подземных ходов, тянувшихся от костела под всем городком, а дальше — неизвестно куда.
К достопримечательностям можно условно причислить еще водокачку и пожарную каланчу, построенные из такого сухого дерева, что они загорались от первой искры, в то время как другие дома пожары щадили.
Подземные ходы, вырытые бог весть когда, вероятно, и в самом деле тянулись очень далеко, но даже самые смелые из нас, боясь заблудиться, не решались их исследовать.
Раз Сашка подговорил меня украсть у бабушки катушку черных ниток — драгоценность по тем временам.
Рано утром мы забрались в один из подвалов в фундаменте старой каменной стены, окружающей костел. Сашка привязал нитку к железной ржавой двери. Мы шли в темноту очень долго. Сашка разматывал катушку, а я шел вслед за ним, до смерти боясь потерять путеводный звук его шагов.
За то, чтобы вывести меня на свет божий, Сашка потребовал выкуп — десять почтовых марок колоний из небогатой моей коллекции.
— Подлость! — сказал я, но очень тихо, опасаясь, что он услышит и покинет меня в беспросветной тьме.
— Бизнес! — ответил он. Я тогда впервые услышал это слово. — Если не хочешь, оставайся. Человек может обойтись без пищи и воды двадцать семь дней.
Я поспешил обещать десять марок.
Это не было бы чрезмерной ценой, научись я на преподанном уроке разумной осторожности, но и не такие уроки, к беде, пропадают впустую.
Местечко отстояло от железной дороги верст на тридцать; туда, к станции, тянулся шлях, местами вымощенный булыжником и снова тонущий в мягкой пыли или в грязи — в зависимости от времени года.
Проедет летом бричка, пройдет пешеход, и пыль долго желтым облаком стоит в воздухе над шляхом и полями, отделяя местечко от окружающего пространства.
Может быть; именно призрачная отдаленность от мира, где в годы революции много стреляли, воевали и убивали, манила путников отойти от магистрали Москва — Одесса, чтобы попытать неверное счастье.
Во всяком случае, новые лица то и дело появлялись в местечке, где все жители наперечет и каждый новосел — событие.
Так, однажды теплой осенью мы увидели прохаживающегося по пустынной Махновской пожилого человека в жемчужно-сером костюме, очень блестящих желтых штиблетах и в серой изящной шляпе.
Булавка с ярким, как глаза у ящерицы, изумрудным камнем прикрепляла пестрый галстук к крахмальной рубашке.
Человека в сером костюме и в шляпе, с булавкой, похожей на одноглазую ящерицу, прозвали Иностранец.
Вначале мы, мальчишки, думали, что он крупный международный аферист, но вскоре подозрения сами собой рассеялись. Приезжий несколько дней ходил по городу, нанося визиты видным горожанам: аптекарю, владельцу давно уже закрытого магазина железо-скобяных изделий в нашем доме и другим коммерсантам. Потом мы увидели, как он, на этот раз в одной рубашке, без сюртука, тащит вверх по Махновской, к костелу, два листа жести. Жесть грохотала по булыжнику так призывно, что все детское население шло позади, как шли дети за флейтистом из Гамельна.
В первом ряду, взявшись за руки, шагали стройный, высокий Сэми и Александр.
Братья дружили, но иногда, при нередких провинностях младшего, Сэм с обычной полуулыбкой и похолодевшими темными глазами наносил Александру молниеносный удар. Сашка пытался ответить, но Сэм уверенным движением отбрасывал его руку и, круто повернувшись, уходил. Это был бокс, а не драка, заграничный бокс — как в книгах; получив по заслугам, Сашка никогда не плакал.
Сэм был доброжелателен, но замкнут и жил своей особой жизнью, а Сашка любил все делать шумно, на виду, хотя и он был окружен облаком тайных замыслов.
В пору, о которой идет речь, он выкрадывал у Сэма маленькие тетрадки для
