Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
Слева сквозь пролом в ветхом заборе виднелся выгон — мокрый, весь в лужах, и за ним близко лес. Справа тянулась дорога и дальше — река.
Из тумана выскользнула и ушла в залив моторная лодка. Катре ходила по двору то с подойником, то с кормом для кур. Из луж на выгоне выглядывали травинки с почерневшими концами.
От леса к заливу летели птицы, и Карвялису показалось, что это та же самая стая следит за ним с самого Чугуногорска, выглядывает с высоты сотнями глаз: и птицы устали уже, да и он тоже устал.
Из-под сарая показался красновато-желтый зверь и рванулся к забору. Голубка бросилась вслед.
— Лиса, — сказала хозяйка, проходя мимо. — Повадилась… Ты бы пристрелил — кур давит. — Помолчала и спросила: — В поселок?
— Да.
— Председатель в первом дому… Приходи обедать…
Он собирался расплатиться и уйти. С самой первой минуты он знал, что надо уйти отсюда, да вот — все медлил.
…Председатель прошел с ним в сарай на берегу реки, прислонился к стене и молча стоял, заложив руки за спину, пока Карвялис осматривал один за другим моторы «Москва», закрепленные вдоль стены в стойках.
Через час председатель уселся на доски, закурил; ему он не предложил сигареты.
«Жмот», — подумал Карвялис.
Три мотора были в относительном порядке, другие два плохо смазаны, поржавели.
После полудня председатель исчез, вернулся часа через полтора, вытирая седоватые сальные усы.
«Какой жмот, — почти с уважением подумал Карвялис. — И пожрать не позвал».
Захотелось было оставить на верстаке разобранный мотор, и поминай как звали. Но он знал, что не уйдет.
Часа через три председатель вытащил из брезентового портфеля сало, ржаной хлеб, яйца, соль в тряпочке; расстелил в уголке верстака газету и положил на нее припасы.
— А так бы не накормил? Если бы не сошлись? — спросил Карвялис.
Вместо ответа председатель достал из портфеля початую поллитровку, заткнутую пробкой, и пластмассовые стаканчики.
Выпили и принялись за еду. Сало отдавало рыбой, но он был голоден и сразу перестал замечать неприятный привкус.
— Где квартировать будешь? — спросил председатель.
— На хуторе.
— Можно у меня.
«Ну нет. У тебя в дождь воды не допросишься». Вслух Карвялис сказал только:
— А Катре чем плоха?
— Баба как баба… Муж ушел пять лет назад. И от нее и из рыбхоза даже. Славный был рыбак… И Мартинускас, учитель, ушел. — Председатель заткнул бутылку пробкой.
Четыре дня Карвялис работал с рассвета до темноты: по утрам ремонтировал моторы, а после обеда объезжал с председателем на лодке тони и нерестилища.
Открытая вода чередовалась с заросшими камышом мелями, большими и малыми. К вечеру камыши словно разрастались, заслоняли горизонт, как в лесу. Когда лодку выносило на простор, Карвялис сбавлял ход.
Слева залив прочеркивала волнистая линия косы; если подплыть ближе, открывались дюны, одновременно тяжелые и зыбкие, постоянно меняющие очертания.
Когда моторка проходила мимо орнитологической станции, Карвялису казалось, что он видит Лиду на окруженной металлическими перильцами площадке башни.
На хутор он возвращался поздно, усталый и грязный. От него теперь тоже пахло рыбой, как от всего тут — воды, сала, лодки, прибрежного песка. Карвялис еще и еще раз намыливался, пытаясь смыть этот сырой, скользкий запах.
«Соленым судаком и к Лиде идти совестно», — думал он.
Пока он мылся и ел, хозяйка стояла рядом, в неизменном своем кожушке и выглядывающем из-под него полотняном платье, красиво расшитом красной шерстью.
Ему это не нравилось. Как-то он досадливо сказал:
— Села бы как человек…
— Я поужинала.
Почти сознательно желая ее обидеть больнее, он продолжал:
— Председатель говорит, сбежал от тебя муженек, и еще этот… Мартинускас. Или ты ведьма?
— От ведьмы не уходят. Заколдует, заворожит, не заметишь, как и жизнь минует… А ты почему к нам?.. Тоже бросил кого?
— Я так.
Она отрицательно качнула головой:
— Из города так не приезжают.
5
Он прошел полпути от хутора до поселка и вдруг повернул обратно; еще раз вымылся, побрился и переоделся в городской костюм.
Катре несколько раз выходила из дому, но сразу возвращалась — останавливалась поодаль и глядела на него.
— Колдуешь? — сердито спросил он, открывая дверь.
— Не бойся, у меня не получается.
На дворе он снял ошейник с Голубки, свистнул собаку и пошел береговой тропинкой к орнитологической станции.
Услышал частое дыхание, обернулся и увидел Катре, спросил:
— Ты-то чего?
— Молоко. — Она приподняла тяжелый бидон.
Он пропустил ее вперед, подождал, пока она скроется за деревьями, и только тогда продолжал путь.
Никого не встретив, Карвялис миновал сети для птиц — огромные, с входным отверстием в два, а может быть, и в три человеческих роста, обогнул станцию и уверенно, будто много раз бывал тут, толкнул дверь.
Прихожая была завалена рваными картонными коробками, оберточной бумагой, соломенными жгутами. Собака зарывалась в темный угол, прокладывая дорогу острой мордой и отбрасывая задними ногами бумажный хлам.
«Крысу почуяла», — подумал Карвялис и нетерпеливо окликнул:
— Голубка!
Собака с тем же остервенением врывалась в мусор; из глубины донеслось ее повизгивание.
Карвялис поднялся по крутой металлической лестнице и на верхней площадке башни увидел Лиду. Она стояла у перилец, в свитере, обтягивающем ее тонкую ладную фигурку, с полевым биноклем и глядела вперед, в серое небо. По временам записывая что-то в толстой тетради, Лида как бы диктовала сама себе вполголоса:
— Малиновки — десять — пятнадцать. Ласточки — двадцать — двадцать пять. Овсянки…
Он смотрел в том же направлении, что и она, — на север, но видел только быстрые облачка, чуть более плотные, чем окружающее их небо, и серые точки, величиной в булавочную головку, летящие к заливу.
— Чибисы — десять. Ласточки… — то по-литовски, то по-русски сама себе диктовала Лида.
Он не встречался с ней десять дней, а до встречи в Вильнюсе не видел никогда, даже не догадывался, что такие есть на свете; но и там, в Вильнюсе, и здесь его сразу охватило почти болезненное чувство удивления.
Будто его перенесло в другой мир: забавный, чудной — он не мог найти нужного слова.
Мир, где все иначе, птицы ближе, и важным оказывается то, чего обычно не замечаешь.
— Как ты их считаешь? — спросил он.
— Смотрю, — отозвалась Лида.
У него немного кружилась голова — от высоты или оттого, что он не все понимал, оттого, что его как бы зашвырнуло куда-то. На душе не было радости от встречи с Лидой, а ведь он так много думал о ней.
— Зяблики, — сказала Лида. — И синицы за зябликами. Эти еще вернутся; говорят же
