Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
— Куда? — спросила женщина, выпрямляясь и шагнув к нему. — Вломился, так оставайся — накормлю, отдохнешь.
Он, не слушая, отводил ворота; острыми нижними концами доски разрезали грязь. Скрипели петли, мокрая земля чавкала, расползаясь по сторонам. Впереди светлели небо и река, уходящая в далекий, без берега, залив.
Он знал, что и это тоже было. Они с отцом уходили из такого же хутора, только сильного, богатого; он на руках отца. И так же в воротах открывалась даль. Но тогда их преследовал лай псов, осипших от ярости. И он боялся, что упадет и собаки разорвут его. Этот страх, не ослабленный годами, подступил к горлу, вспомнился первым и потянул за собой остальное.
Уже давно можно было уйти, но он почему-то продолжал разводить ворота. Заскулила Голубка, и он выпрямился; сразу оборвался скрип петель и тяжелый звук разрезаемой грязи.
— На перинке ладно, мягко… — уговаривала женщина.
Почему-то он знал, что оставаться на хуторе не нужно.
Знал, может быть, потому, что в детстве, когда ворота закрылись и лай затих, отец запел песню. Слов он не помнил, но мотив был близко, разворачивался тугой, как лист из почки. И явственно вспомнилось ощущение радости, возникшее, когда лай собак затих, ворота захлопнулись и отец запел.
Ощущение радости, покоя, простора, сна, надвигающегося оттого, что отец шел широким шагом — этот ровный шаг укачивал, усыплял.
— Идем, чего ты?
«На черта я ей?» — устало подумал Карвялис.
У сарая хозяйка подняла из грязи цепь с кожаным ошейником и надела ошейник на Голубку. Сказала:
— Кур распугает.
Дома она зажгла керосиновую лампу, налила в таз теплой воды из закопченного чугуна. Пока он мылся, поставила на стол кувшин с молоком, картошку, соленые огурцы, нарезала на деревянной доске солонину и стала поодаль с вышитым полотенцем в руках.
Не принимаясь за еду, он сказал:
— Злая ты все-таки,
— Как все.
Борта кожушка, обтягивающего ее маленькую налитую фигуру, разошлись; рубашка грубого небеленого полотна с узким разрезом открывала верх полной, туго сжатой материей груди. Лицо у нее было круглое, чистое, с правильными чертами. Только иногда, тронув уголки губ, по нему пробегала быстрая улыбка, не крася, а почему-то портя, старя ее.
— Как тебя звать?
— Катре. — Она вскинула голову и быстрым движением застегнула крючок на кожушке.
— Ты злая и хитрая, — повторил он.
— Как все, — не сразу отозвалась Катре. — У нас все такие. Богу жаловались на нас, он и решил посмотреть. Сошел ночью на землю как келейвис, как странник, постучался в первый хутор. Хозяйка на него: «Убирайся! Собак спущу!..»
— Вроде тебя хозяйка? Только я не бог. Не повезло тебе… — Карвялис налил в миску кислого молока, положил несколько картофелин и принялся за еду.
— Верно, что не везет… Девочкой, может, и ждала «его». А теперь хоть бы завалящий какой. — Она перевела дыхание и, опустив голову, продолжала: — Странник, бог то есть, просит: «Не гони! Я могу чудеса творить». — «Какие чудеса?» — «Впусти, увидишь…» Она и впустила.
— От меня чудес не дождешься!
— Может, и дождусь, — возразила Катре, не поднимая головы, и продолжала громче: — Впустила хозяйка странника. Он и говорит ей: «Проси, чего пожелаешь, я сделаю. Только у соседа будет вдвое». Попросила она корову. Глянь, на дворе под окошком — корова, а у соседа, за забором, — две. Попросила коня. Конь на дворе. А у соседа, за забором, — два!..
Карвялис поднялся и отрезал солонины с костью.
— Собаке? — спросила Катре.
— Ей.
— Как хозяин.
— За денежки, — отозвался он.
— Ладно, сама накормлю…
Когда Катре вернулась, волосы у нее были заплетены в толстую косу и красиво уложены. Из-под кожушка выглядывало платье сурового полотна с красной ручной вышивкой.
— Жарко… — сказала она, скинула кожушок и на секунду остановилась посреди комнаты, давая оглядеть себя. — А сука твоя ощенится скоро.
— Буду богатый — семь собак.
— Почему семь?
— Хоть пять. Все равно богатый.
— Паршивая сучонка.
— Мне по душе. — Он отодвинул тарелку. — Как же твой странник?
— Да ничего… — Она усмехнулась быстрой своей старящей улыбкой. — Стало хозяйке обидно, что у соседа всего вдвое, она и попросила: охолости мужа наполовину. Думает — моему-то ничего, а сосед останется вовсе холощеный.
Карвялис посмотрел на Катре и рассмеялся:
— Как бы странник к твоим соседям не заглянул.
— Не бойся, тут позади — лес, впереди — Миора, соседи — волки да рыбы.
— С волками спокойнее?
— Спокойнее… Только, когда молодой была, — пела, а теперь впору завыть.
Впервые он пожалел ее, что ли. Сказал:
— Принесла бы ружье, а то заржавеет. Смажу.
Пока он работал, Катре стелила за перегородкой. Снова стала рядом, в той же позе — опустив голову и руки, как бы ожидая приказаний, и, помолчав, сказала:
— Отдыхай.
Спал Карвялис крепко. Под утро проснулся с ощущением, что кто-то глядит на него. Открыл глаза и увидел Катре. Она стояла близко, босая, в длинной рубашонке. Коса была расплетена. Еще не совсем очнувшись, он коснулся Катре ладонью, но почему-то сразу отвел руку, словно обжегся.
— Чего ты? — спросил он.
— Чего?! — повторила она, усмехнулась и на этот раз не согнала с лица странной улыбки.
Комнату наполнял свет — жидкий, синеватый, как снятое молоко. Катре в этом свете казалась измятой, как бы прибитой.
Карвялис лежал с бьющимся сердцем, неподвижно, словно связанный.
Когда он приподнялся наконец и протянул к ней руку, что-то уже изменилось.
— Спи! — сказала Катре, скрываясь за перегородкой.
Он закрыл глаза, но уснуть не смог. Он не то чтобы огорчился, обиделся на себя, но почувствовал удивление, что ли. Всю жизнь он руководствовался простым правилом: дают — бери, бьют — беги. Так и тебе лучше и девчонке яснее. «Они это любят, когда ясно». Считал, что всякие эти «артисты-разговорники», которые гоняются за девчонкой, как щенок за хвостом, по десять раз назначают свиданки, — пижончики. Надо просто: раз — и дело сделано или от ворот поворот. Женатик — другое дело, а одинокому иначе не прожить.
«Из-за Лидки ты, что ли, так стараешься?» — с насмешкой спросил он самого себя.
…Всю жизнь он не терпел таких, которые по всякому случаю задумываются, разводят баланду. А теперь сам был занят мыслями, «непонятным», невесть чем. И поступал тоже, если разобраться, невесть как… Губы пересохли, сердце билось часто, неровно.
Карвялис поднялся и
