Чардаш смерти - Татьяна Олеговна Беспалова
В Воронеже я понял главное: для русского народа большевизм имеет своеобразное очарование. Один только факт. Когда так называемая Рабоче-крестьянская Красная армия бежала из города, за ней последовало несколько сотен тысяч беженцев. Разумеется, многие из них погибли. Соколы люфтваффе обстреливали и бомбили колонны отступающей техники и эшелоны. Вместе с военными гибли и гражданские лица. Но участь оставшихся в городе была не менее печальна. Стоило нам занять окраину города, авиация большевиков стала бомбить жилые кварталы. В этом был, конечно, некий тактический смысл. Разрушенный город не так удобно оборонять. Диверсанты врага вели среди руин и пожарищ крысиное существование. Разумеется, штабисты снабдили нас подробными схемами улиц. Но как ориентироваться в лабиринтах руин, меняющих свою конфигурацию после каждого ночного налёта авиации большевиков? Изуродованные воронками улицы не столько способствовали быстрому перемещению частей, сколько препятствовали ему. Авиация русских с методичностью, достойной лучшего применения, валила бомбы на головы своих бывших сограждан. Мы продвигались вперёд, теряя людей. Похоронные команды не успевали собирать трупы. Работы по разборке завалов не велись в виду их бессмысленности. Повторяю, руины меняли свою конфигурацию после каждого налёта.
В Воронеже бок о бок с нашим полком воевали и немецкие штурмовые группы и зенитчики. Мне посчастливилось сдружиться с командиром одной из зенитных батарей. Дружище Гильденбрант! От момента нашего знакомства до дня его гибели один месяц и одну неделю мы воевали бок о бок. Пять недель! Для войны это целая вечность!
Итак, мы медленно продвигались по лабиринтам руин к центральной части города. Первые дни Воронеж казался нам совершенно безлюдным. Руины, словно сами по себе, плевались свинцом – большевики никак не могли смириться с освобождением Воронежа от их гнёта. Подбитые танки на перекрёстках изрыгали снаряды. Порой эти груды покрытого сажей и кровью железа казались нам живыми и вполне разумными существами, которые то оживают – и тогда они опасны – то впадают в летаргический ступор. Мой друг, Алмос Гаспар, называл их зомбитанками.
Со своей стороны, большевики сделали всё от них зависящее для разрушения города. Меня поражала бессмысленность их непрерывных атак. Так ополоумевшая тварь с животным остервенением бросается на заведомо более сильного противника, надеясь отстоять утраченное. Мы же действовали хладнокровно. Нашему полку придали батарею противотанковых орудий. Одним из расчётов командовал мой друг Гильдебрант Хельвиг.
Я надеялся, что после освобождения Воронежа большевики поняли главное: без желания немецкого руководства они не получат обратно лежащий в развалинах Воронеж. Теперь город сам по себе не имеет никакой цены. На восстановление разрушенного потребуются десятки лет. Союзникам следовало занять и удержать Воронеж, чтобы лишить коммунистов важного военно-промышленного центра.
Но в июле 1942 года я готовился, я предвкушал: вот сейчас я увижу людей, на головы которых вывалились тонны бомб. На кого они похожи, эти люди? Вероятно, они напуганы и готовы тянуть руки к небу при виде вооруженного человека. Так думал я. Я ошибался.
* * *
С начала июля северо-западная окраина Воронежа стала передовой линией боёв с большевиками. Именно здесь насмерть стояли защитники города.
– Ты подсчитывал трофеи? – спросил Дани обер-лейтенанта Хельвига.
Тот достал из планшета блокнот, страницы которого были испещрены беспорядочными записями. Некоторое время обер-лейтенант рассматривал свои записи, забавно шлёпая губами. Оба они сидели на раскладных стульях. Пока обер-лейтенант листал свои записи, Дани смотрел на небо. Там, в расплавленной зноем голубизне парили птицы. Полчища ворон. Воздух был наполнен их пронзительным карканьем. Они носились над полем, время от времени устремляясь вниз, чтобы принять участие в ужасной тризне. Обер-лейтенант Хельвиг тем временем перестал шелестеть страницами и принялся за чтение своих записей:
– Двенадцатое июля – атака мощными танковыми силами с севера плацдарма. Здесь уничтожено сорок танков. Тринадцатое июля. В тот день мы пытались окружить их. Ты помнишь?
– Да. Я потерял пятерых солдат.
– Ерунда! В тот день мы подбили шестьдесят два танка.
– А потом нас перебросили на юго-запад, – напомнил Дани.
– О! Там мы сняли неплохой «урожай»! Семьдесят один танк! Ну и двадцать второго ещё шестьдесят два.
Дани поднялся со стульчика, лёг грудью на бруствер окопа. Теперь он смотрел на кладбище танков в бинокль. Старался их пересчитать, но всё время сбивался – его отвлекали рассуждения Гильдебрандта.
– Вот эти шестнадцать мы подбили вчера. Видишь, на них свежая копоть. Русские танки хорошо горят. Высокие такие свечки.
– А те два, на склоне балки? – спросил Дани.
Они разговаривали на немецком, но слово «балка» Дани произнёс по-русски. Гильдебрандт мигом насторожился.
– Was ist[15] бялка? – спросил он, забавно округлив бесцветные глаза истинного арийца.
– Учи русский язык, дружище. Мы должны понимать наших врагов!
– Ты говоришь на немецком языке, как на родном. Только не понимаю, какой диалект… Дойче шпрахе! Твоими устами читать Шиллера!
– Русским языком я владею так же хорошо, – заверил друга Дани.
В обер-лейтенанте Гильдебрандте Хельвиге лейтенант 2-й Венгерской армии Даниэль Габели нашёл родственную душу. Обладая весьма приятным бас-баритоном, прекрасно звучащим в большой и первой октавах, Гильдебрандт при этом был совершенно не заносчив. В перерывах между приступами отчаянного натиска большевиков, он с удовольствием исполнял под аккомпанемент альта арии из русских опер. Гильдебрандт не знал ни слова по-русски и исполнял ариозо Германа на немецком, что несколько портило впечатление. Помимо этого неоспоримого достоинства, обер-лейтенант Хельвиг обладал весёлым нравом, неисчерпаемой отвагой и сообразительностью.
– Послушай, дружище. А могут ли быть на поле раненые? – спросил Дани.
– Конечно! Ещё сегодня утром вопил один простачок. Мы не добиваем их, но и в плен не берём. Просто каждого держим на учёте.
– Почему?
– Так легче ловить диверсантов. Завидев своих, раненый, как правило, перестаёт вопить и тогда… Кстати! Вот посмотри!
Гильдебрандт подал Дани полевой бинокль.
– Бери! Мой лучше твоего! Этот бинокль достался мне в наследство от нашего корректировщика. Гельмуту не повезло под Курском.
Дани приложил прибор к глазам, подкрутил резкость. Действительно, отличнейшая вещь эти немецкие бинокли. Огромная, покрытая сажей туша самого дальнего из танков стала видна, как на ладони.
– Не туда смотришь, – шептал Гильденбрандт. – Это ближе. Намного ближе к нам. Вчера мы расстреляли самоходку большевиков. Возможно, не весь экипаж погиб. Не исключено, что это один из них. Ночью кто-то попискивал, потом замолчал, но не факт, что умер. Вон! Смотри! Эх, опять этот карлик!
Гильденбрандт вырвал из рук Дани бинокль, быстро и мастерски навёл его на цель.
– Так и есть!
