Манная каша на троих - Лина Городецкая
Сейчас, увидев Давида, Дита восторженно всплеснула руками, усыпанными мукой:
– Димчик, как я тебе рада!
В Дите его всегда поражала сохранившаяся детская восторженность и умение бурно радоваться мелочам, абсолютно отсутствовавшее у матери.
– Ну какая же ты мелочь? – удивилась она.– Ты всегда был для меня праздником. А теперь, после смерти Брони… Проходи в дом.
Она открыла коробку со слойками, затем надела очки и, вздохнув, сообщила, что Женя их не сможет есть. Кашрут хоть и замысловатый, но не тот.
– Дита,– без всяких предисловий начал Давид, – как ты выжила при немцах?
Его тетя зажмурилась, словно пыталась абстрагироваться от вопроса.
– Тебе это очень важно, Дима?
– Дита…– Давид всегда чувствовал легкость в общении с теткой. И его фамильярное «ты» звучало сентиментально и близко им обоим.– Пойми, мне с этим жить! Нужно однажды узнать правду, а не всю жизнь носить розовые очки. А может быть, она перед смертью заговаривалась, когда произнесла это.
– Что «это»? – переспросила Дита, и ее тонкие длинные пальцы несостоявшейся пианистки хрустнули от напряжения.
– Что она спала с немцами.
Вопрос повис в полумраке рано наступивших сумерек. И перешел в тишину, которую ни один из них не решался прервать.
– Это ее правда,– тихо сказала Дита,– и только ее…
– Что значит «ее»?! – взорвался Давид.– А меня все эти годы вы за дурака держали! И отца, и Маргариту…
– Димочка, не кричи,– попросила Дита.– Женя спит перед ночным дежурством. Не думаю, что стоит ее привлекать к этому разговору.
– Извини,– сказал Давид,– я действительно дурак…
Дита собралась с мыслями:
– Я была еще слишком мала, чтобы все хорошо запомнить. Иногда мне кажется, что я что-то помню, а иногда – что это только мои домыслы, мои черные сны. И я боюсь этих снов, Дима. И боюсь не отделить реальность от вымысла. Понимаешь… После войны твоя мама закрыла эту тему. Навсегда… Она была очень красивая девушка. Ослепительной красоты. Сегодня с такими данными идут на конкурсы «Мисс чего-нибудь». И выигрывают их. Ее выигрышем стала Жизнь. И депрессия на всю жизнь.
Знаешь, как хотелось выжить? И как хочется жить в семнадцать лет? Ты можешь сказать: не любой ценой. А кто имеет право устанавливать цену жизни другого человека? Ты можешь мне ответить?
Родители дали тебе имя Дмитрий. А Женя в Израиле уговорила тебя поменять его. Ты знаешь, когда она тебя называет Давидом, мне кажется, что в уголке своего подсознания я вижу отца. И чувствую тепло его рук. Папа был поставщиком сигарет для польской армии. И это считалось уважаемым бизнесом. Но потом не стало армии. А он был такой оптимист… Он просто был уверен, что с нами ничего плохого не может случиться. До самой смерти. Знаешь, ему повезло. Он умер от воспаления легких. Не дожил до сорока пяти лет. В гетто умирали от любого осложнения. Но он умер не от пули, не от газа… И успел увидеть Йосика. У нас ведь в самом начале войны родился брат. И еще ему повезло, что он не узнал о судьбе жены и сына. У каждого своя судьба, Дима. А моя мама обманула мою смерть…
После ликвидации гетто там, в концлагере, ее с малышом и со мной отделили в одну сторону, а Броню – в другую, к работоспособным женщинам. И знаешь, что сделала твоя бабушка Роза, которая любила своих детей больше всего на свете? Она оттолкнула меня в сторону Брони, и та заслонила меня собой. Надзирательница не успела заметить это, уловила только странные движения мамы с Йосиком на руках и со всей силы дала ей пощечину. А я почему-то не заорала «мама!» и не бросилась к ней обратно. Наверное, тоже хотела обмануть свою смерть.
А потом… Наверное, он сразу обратил внимание на Броню, этот немец. Он принимал нашу колонну. Уже и сил не было стоять на ногах. А Броня и тогда выделялась в толпе. И когда нас обрили и отправили в женский барак, он все время наблюдал за ней. Я думаю, что он был из средних офицерских чинов. Во всяком случае, имел какое-то влияние.
Бронислава Бродецкая, твоя мама, после нескольких селекций, которые нас миновали, попала в двадцать четвертый блок. Кто может понять, что двигало этим человеком? Неудовлетворенная похоть, авантюрные наклонности?.. В том блоке предоставлялись сексуальные услуги офицерам концлагеря, и туда еврейки не попадали… Броня свободно говорила по-польски и со школы владела немецким. Она попала туда как полька. А я вместе с ней. Только жила я при прачечной. Была девочкой на побегушках. Била меня прачка иногда, если недостаточно быстро ей помогала. В концлагере взрослели быстро… Те, кто успевал повзрослеть… Но Броню я видела часто. Видела, какие у нее глаза красные, но она никогда не плакала. Никогда. Словно заморозилась душа у нее. А потом он застрелился, этот немец. Мы-то не знали, что происходит вне лагеря.
Нас бросили обратно в женский барак. Но уничтожить не успели. Помню высокого парня, который крикнул нам по-русски: «Свобода!» Я тогда русского языка не понимала. А Броня… Что с ней произошло тогда… Она бросилась к нему на шею и зарыдала. Она плакала, а парень ее успокаивал и называл деткой. Так странно называл. Его звали Миша Бергман, того парня. Папу твоего…
После войны мы поехали в наш городок, но оказалось, что некуда возвращаться. Соседи заняли наш дом. Мама с Йосиком не вернулись. Все, все кончилось
