Манная каша на троих - Лина Городецкая
Эти выстрелы в мое счастливое детство, в мое счастливое будущее я слышу уже много лет. Но здесь, на перроне родного города, они звучали так громко…
А надо было жить. Пусть даже только во имя их памяти. Они ведь этого хотели.
В чемодане за мной по белу свету путешествуют мамины открытки с подписанным адресом. Я успел отправить ей всего одну – с видом нашего города. Весна. Каштаны. Фонтан.
* * *
Я встал. Очень хотелось пить. Поинтересовался, где буфет, и направился к зданию вокзала. Мимо прошли мама и симпатичная очкастая девочка. Девочка обиженно дула губы, мама ее успокаивала и уговаривала. Я разобрал только несколько фраз:
– Ну, не плачь, пойдем, я куплю тебе твое любимое пирожное – корзинку!
– С клубничным джемом? – еще всхлипывая, спросила девочка.
Ответ я не услышал.
Старая пуговица
Они плакали о том времени,
Когда Солнце не заходило,
И Лето было вечным,
И мама притворялась бессмертной.
Дина Калиновская
– Ты всегда хотел знать, как я выжила при немцах,– тихо сказала мама.– Я спала с ними. Спала хорошо. Им нравилось. Поэтому и выжила.
Почти сразу после этих слов мама потеряла сознание и вскоре умерла. Тактичная медсестра отключила все медицинские аппараты, подключенные к легкому маминому телу, и оставила его с ней. В последний раз.
Потом Давид закрутился с организацией похорон. Затем прошли семь дней траура, во время которых он узнал, что друзей у него не много, а знакомых – пруд пруди. Все его приятели приходили, неся на себе груз печали. Правда, через несколько обязательных минут они его благополучно сбрасывали, и темы за траурным столом поднимались самые разные: от падения акций на бирже до гастролей нетрадиционного Бори Моисеева.
Через неделю он заказал надгробие, голубой гранит, общепринятый стандарт, никаких излишеств. Долго думал, что написать на памятнике. Максим подсказал тривиальную фразу: «Ты всегда с нами». Что ж, подумал Давид, заезженно, но верно. Мысли о матери действительно преследовали его. Впрочем, что значит «преследовали»? Просто в ушах стояла последняя ее фраза, разломавшая тот день на «до» и «после». И совершенная беспомощность заполняла внутреннее пространство его сознания, не находя выхода.
Сразу после траурной недели «шива» Давид взял отпуск. Жена Инна непонимающе пожала плечами. Всю неделю ей пришлось исполнять роль радушной и сострадательной хозяйки дома, а сейчас больше всего хотелось вернуться к рутине. Но она промолчала. И Давид был благодарен ей за это. И за то, что полгода назад точно так же, пожав плечами и промолчав, она освободила гостевую комнату для мамы, перенесшей первый микроинсульт.
Взяв отпуск, Давид отправился к морю. Свобода действий и передвижения и полное отсутствие планов привели его на скамейку в конце приморской набережной, где, казалось, легче будет сосредоточиться. Израильская осень, дожди вперемежку с тропическими ветрами сделали свое дело: пляж был почти безлюден. Двое рыбаков с пустыми ведерками, как стойкие оловянные солдатики, без толку стояли на посту у кромки моря. Четверо более удачливых вытаскивали на берег сеть, полную серебристого рыбьего дождя. Несколько рыбешек, выскользнувших из сети, стали мгновенной добычей чаек. Почему-то чайки, такие поэтичные в полете над морем, на песке казались толстыми, носатыми созданиями и теряли все свое воздушное обаяние. Наблюдение за ними отвлекло Давида. И на мгновение ему показалось, что этого последнего разговора с мамой не было вовсе. Что все закончилось с ее уходом. Никто, кроме него, не слышал этих слов. Нужно просто забыть их.
И вернуться к будням. Поехать в Тель-Авив, проведать старшую дочь Анат, которая так редко приезжает домой. Затеять с Максимом, младшим сыном, побелку давно поблекшей квартиры. Или наконец собраться с Инной в долгожданную поездку в Прагу, повезти ее на листопад в разноцветье Карловых Вар. Как-то встряхнуть их поблекшие, как и квартира, отношения.
Анат после армии, отъездив положенный срок по миру, окунувшись во все реки Индии, вернулась в Израиль и поступила в театральную школу, на удивление родителям и на зависть всем своим подружкам. Сохранив доверительные отношения с матерью, связь с отцом она ограничивала легким поцелуем при встрече, и это огорчало Давида. Другое дело – сын Максим, с которым можно было просто молчать, понимая друг друга без слов. Инна шутила, что это тоже часть естественного отбора: мамина дочка, папин сын…
Мамина дочка, папин сын… В семье его родителей сложилось все наоборот. Старшая сестра Маргарита всегда была привязана к отцу, балагуру и весельчаку, а Давид, Дима,– к немногословной матери, с которой он умел молчать так, как умеет сегодня молчать с ним Максим. На одной ноте…
Почти сорок лет Бронислава Давыдовна преподавала музыку. Гаммами и сонатами было заполнено все пространство их маленькой киевской квартиры, ставшей главным трофеем отца-фронтовика. А центром ее, несомненно, служило пианино «Красный Октябрь» модного цвета слоновой кости. Дима рос между этюдами Брамса и вальсами Шопена. Неплохо разбираясь в тонкостях классической музыки, сам он ее не полюбил. К фортепиано подходил редко. А если случались такие оказии, то лишь в компании близких друзей.
Мамины ученики неизменно побеждали на городских соревнованиях. Однажды ей предложили повезти воспитанников на международный конкурс в Польшу. Шли семидесятые, годы застоя. Пятнадцатилетний Дима был в восторге от мысли, сколько «кайфовых» вещей мама привезет ему из-за границы. Отец сказал, что гордится мамой и, несомненно, у нее много шансов получить призовое место. Настроение у всей семьи было приподнятое.
И тут мама неожиданно заявила: «Я не поеду в Польшу. Не хочу». И с маминой ученицей на конкурс отправилась заместитель директора музыкальной школы, и привезли они оттуда диплом лауреата.
Дима был озадачен и разочарован. Какой дурак отказывается от заграничной поездки? Но папа сказал: «Я ее понимаю. Ей тяжело вернуться в Польшу. Там погибла ее семья».
Мальчик решил, что наступил подходящий момент расспросить отца о мамином прошлом. Но отец лишь пожал плечами: «Не любит она об этом говорить. И не надо, Димка. Это не помогает. Будем жить сегодняшним днем. А прошлое оставим в памяти».
Его, Миши Бергмана, прошлое лежало в старом истертом портфеле вместе с орденами и медалями, которые он надевал только раз в год. Всего лишь две поблекшие фотографии… На одной – грузная женщина со строгим волевым лицом. На другом – девушка с длинной косой и ровным пробором в смоляных волосах, обнимающая
