Чардаш смерти - Татьяна Олеговна Беспалова
– Мне снилось: мы умерли оба, лежим с успокоенным взглядом, два белые, белые гроба поставлены рядом…[13]
А потом ещё и ещё:
– Бессильные чувства так странны, застывшие мысли так ясны, и губы твои не желанны, хоть вечно прекрасны.
Маланья часто передразнивала его, но любила и целовать. И всегда, и неизменно понимала с полуслова, как бы он ни коверкал слова её родного языка.
– Чем я могу отплатить тебе за любовь, мой мальчик? – спросила она однажды.
– Ты говоришь со мной на русском языке. Ты позволяешь ласкать свои локоны и грудь…
– Послушай! – она всегда прерывала его внезапно. – Мой народ именует локоны косой. У женщины – коса. У смерти – коса. У моря – коса.
– Странный язык!
– А что касается груди… Ха-ха-ха! Ночевала тучка золотая на груди утёса великана![14]
Смех её был слишком заразителен, и Дани хохотал вместе с ней до слёз.
Так случилось и в тот, последний раз. Она долго хохотала, а потом, вдруг посерьёзнев, решила было заговорить о чём-то важном.
– Послушай, Дани! Я приняла решение… – начала она.
– Это ты послушай! – Дани наконец решился взять инициативу на себя. – Мне двадцать семь лет. Пора жениться. Лучше жены, чем ты, мне не найти…
– Почему это?
Дани смутился.
– Уж не из-за шелковых ли локонов и белой груди? Мне сорок пять. Брачный возраст давно минул…
– Послушай, Милана, ты прекрасна! Ты, как никто другой понимаешь меня…
– Меня зовут Маланья! Я дочь русского купца второй гильдии. Русское Лихо лишило меня всего. Я просто живой труп.
Она поднялась в полный рост, распрямилась, откинула блестящую косу за спину.
– Ты прекрасна, Маланья! – повторил Дани.
– У меня не стало Родины. Лихо прибрало почти всех моих близких. Скоро истают остатки отеческих богатств. Увы, немного удалось спасти! Самоуважение – вот важнейшее и, пожалуй, единственное из моих богатств! И его-то я буду оберегать пуще глаза!
Дани, быстро приспособившийся к внезапным переменам в её настроении, схватился за альт. Но, опамятовав, сел за фортепиано. «Чардаш смерти» – вот лучшее лекарство для русской тоски прекрасной Маланьи! И он не ошибся. Глаза возлюбленной засияли, подобно мифическим самоцветам, добываемым, по слухам, на русском Урале. Они расстались, как обычно, утром.
В тот день Маланья уклонилась от прямого ответа на самый важный из его вопросов, но обещала подумать и умоляла больше о браке с ней не заговаривать. Чтобы отвлечь Дани от неудобных мыслей, она достала с полки томик Достоевского. Они читали вслух по очереди. Смеясь и грустя, они переживали любовные треволнения Мити и Грушеньки. И сожалели только об одном: финал истории был известен им обоим. Ведь «Братьев Карамазовых» они вот так вот вслух и поочерёдно читали уже в третий раз.
– До поры, – так выразилась она, провожая его к двери.
– Когда же настанет та пора? – задорно отозвался Дани.
– Скоро в Европе начнётся большая война, – ответила она. – Выжившие будут дышать, плакать, смеяться, любить, создавать семьи…
– Не говори ерунды!
– Война не ерунда! – она вспыхнула.
Дани улыбнулся. Часто, очень часто ему доводилось пробуждать в ней вожделение через гнев.
– Мне нравится это русское слово! «Ерунда»! Только русский может до конца прочувствовать смысл этого выражения!
Он спустился по высокой лестнице и вышел на улицу Вароши. На бульварах Пешта бушевала весна. Будайский холм подёрнулся розовой дымкой цветения. По Дунаю в разных направлениях двигались суда. С палуб слышались звуки музыки, голоса, смех разряженной праздной публики. Мачты корабликов украшали разноцветные флажки. То было утро пятницы. Последнее утро их любви.
* * *
Маланья исчезла внезапно и бесследно. Два вчера к ряду она не являлась в «Жебро». Дани и не подумал тревожиться. Его подруга была подвержена приступам внезапной и глубокой хандры. В таких случаях ей требовалось лишь недолгое уединение, которое неизменно разрешалось усилиями его смычка. Если Паганини, Брамс и Моцарт не утишали печаль подруги, то Дани прибегал к магии «Чардаша смерти».
На третий день разлуки – это был выходной Дани, понедельник, – он отправился на улицу Вароша. Высокая, каменная лестница встретила его оглушительным эхо. Казалось, это пехотный полк марширует, выбивая из старых камней синие искры железными подмётками. Он нашёл двери в апартаменты прелестницы распахнутыми настежь. В комнатах гуляли сквозняки. Запахи запустения ещё не успели поселиться тут. И в спальне, и в ванной пахло духами Маланьи. На туалетном столике он обнаружил розовую пыльцу рассыпавшейся пудры и погнутую шпильку из простого металла. В гостиной – ажурный чулок без пары.
– Без пары, – выдохнул Дани. – Так говорят русские. Я остался без пары.
Она всегда была честна с Дани. Она предупреждала о том, что русская хандра заразна, а очарование широкой души и открытого сердца – мимолётно. Гнилое, сатанинское обаяние, фальшивая отвага, недолговечная любовь – всё кануло без последнего «прости», без объяснений, без надежды. Всё оказалось зыбким, как сумеречный морок. Всё прошло, оставив по себе войну.
В тот злосчастный понедельник Дани спрятал в карман ажурный чулок без пары и погнутую шпильку. Розовую, пахнущую ванилью пудру, он собрал на клочок газетной бумаги. Теперь эти реликвии хранятся в его секретере на площади Фё. Там же хранится его разбитый в первом, самом страшном припадке ярости, альт. Взамен утраченной любви он обрёл ненависть. Ненависть ко всему русскому он пронёс в разбитом сердце и пролил на эту землю, на головы порабощенных русским Лихом сородичей Маланьи, у которых не локоны, но косы. Ступив на эту землю, он понял: душа русского широка, как эта земля, и потому всё-то им «ерунда». Даже предательство. Даже увечье. Даже смерть.
* * *
Дани открыл глаза. Дед Матюха сидел совсем рядом, на краю лежанки. Сначала Дани увидел, как в его пронзительных глазах колеблется розоватый огонёк лампады. Потом он ощутил тепло в искалеченной руке. Боль отступила, оставив по себе приятную, тёплую истому.
– Я же говорил тебе, что сумею помочь, – проговорил русский. – Боль прошла. Твоей руки больше нет при тебе. Зато есть эта баба. Как её там? Маланья? Гы-ы-ы! Чардаш смерти.
