Чардаш смерти - Татьяна Олеговна Беспалова
Женщина ходила в «Жебро» всю зиму. Не пропустила ни одного выступления Дани. Программа начиналась в девять часов. Дама неизменно являлась в половине десятого и садилась за крошечный столик на две персоны с правой стороны от подиума. Это столик, по обычаю, метрдотель оставлял для неё.
Выступление заканчивалось незадолго до полуночи, и он, уже изрядно утомленный, зачарованно смотрел, как соприкасаются друг с другом её ладони. Атлас длинных перчаток, синие камни в её украшениях, её глаза, её губы, весь её блистающий нездешней роскошью облик являлся отражением огней импровизированной рампы. Дама аплодировала ему.
Даниэлю Габели не суждено было стать большим музыкантом. Впрочем, в те, последние предвоенные, годы он ежевечерне, все дни недели кроме понедельника и среды, блистал своим, готовым взлететь на невиданную высоту, талантом в кафе «Жебро». Альтом он владел много лучше, чем фортепиано и ему прочили карьеру солиста в оркестре Венгерской государственной оперы. А пока его игра вполне годилась и для кафе «Жебро».
Даму называли просто «госпожа» или по имени – Милана Давыдова. Она была дочерью сбежавшего из России купца и нищей сербской дворянки. Родилась в последнее десятилетие девятнадцатого века неподалёку от северного русского города со странным названием Кострома. Все эти чудные обстоятельства придавали её облику дополнительную таинственность. Милана не любила мужского волокитства, мало пила, ещё меньше курила, носила старомодные, слишком шикарные для «Жебро» и слишком длинные платья. Талию по старинке облекала тугими корсетами, а лицо закрывала вуалью. В целом госпожа Давыдова походила на картинку из модного журнала второго десятилетия двадцатого века. Она занимала крошечную квартирку в верхнем этаже доходного дома на улице Вароша. Жила одиноко. Слыла затворницей. Поговаривали, будто выступления подающего большие надежды музыканта в кафе «Жебро» и изредка скачки – вот и все её развлечения.
Так прошли осень и зима, миновала весна. А когда распустились каштаны, Милана Давыдова пропала.
Завсегдатаи «Жебро» сообщили затосковавшему Дани, что дама гостит в имении младшей, замужней сестры неподалёку от Шиофока, что домовладелец в соответствии с её пожеланием оставил за ней квартиру и что с наступлением холодов она обязательно вернётся в Будапешт.
Дани торопил время. Едва успев начаться, лето уже наскучило ему. Он считал бакены на пути от моста Маргариты до моста Эржебет. Он считал дни до начала листопада. Наконец настала осень последнего, предвоенного года. Вечера стали длинными. Ветер уже гонял по вымокшим бульварам Будайского холма желтую листву, когда госпожа Давыдова вернулась, чтобы отужинать в кафе «Жебро» и послушать игру подающего большие надежды тапёра. И снова она аплодировала Даниэлю Габели, сверкая сибирскими самоцветами на правой руке, снова улыбалась полными, румяными губами. Но тот вечер отличался от всех вечеров давно минувшей весны.
– Браво! – воскликнула госпожа Давыдова, когда отзвучал последний аккорд.
Дани поднялся с табурета. Теперь он смотрел только на неё. Самоцветы на её запястье сияли ярче звёзд январской ночи. На груди её извивалась тонкая змейка. Чешуя, изготовленная из золота разных оттенков от червонного до стеклянно-белого, переливалась, отражая скудный свет рампы. Глаза змеи – два искристых, прекрасно огранённых рубина неотрывно смотрели на Дани. Но что значит сияние драгоценных камней или всех созвездий Млечного Пути по сравнению с блеском глаз цвета расплавленного янтаря, прозрачных, загадочных, тёплых, ясных. В тот, первый, их вечер она вошла в зал «Жебро» без вуали и Дани поразился простоте и открытости её лица, девичьей свежести кожи, искренности её улыбок.
А она воскликнув ещё раз:
– Браво Даниэлю Габели. Новый Паганини! Браво!
И не оглядываясь, устремилась к выходу из зала.
* * *
Со всей возможной поспешностью избавившись от концертного костюма, Дани выскочил на площадь Вёрёшмарти. Госпожу Давыдову он нагнал в начале улицы Вароша, в паре кварталов от её дома.
– Я тоже люблю ходить пешком! – едва переведя дыхание, выпалил он. – Госпожа Милана желает ещё раз послушать мой альт? Пусть сонаты Брамса перебудят обывателей Пешта! Взорвём обыденность очарованием гармонии!
Дама молча смотрела на него. Теперь, за густой вуалью глаз, её было не разглядеть, но губы её улыбались.
Дани с готовностью раскрыл футляр.
– Меня зовут Маланья. Не Милана. Моё имя переиначили на ваш, мадьярский лад праздношатающиеся волокиты из Пешта, – проговорила она и добавила: – Госпоже Маланье больше нравится «Чардаш смерти» Ференца Листа. А вам?
– Что есть Маланья? – растерянно спросил Дани.
Она захохотала.
– Это простое русское имя. Я – простая женщина. Без дарований, без родины, без будущего. Прожигаю на Дунае остатки состояния отца. Мою семью поразило русское Лихо. Не знаете, что это? Ах, что вы можете знать о русском бунте! Сначала мы обрадовались ему. Многие в России приняли Февральскую революцию, как дыхание новой жизни, глоток свободы. Вы не знаете, что такое Февральская революция? Ах, перед вами всего лишь осколок колосса. Разве вы не слышали, многие в Европе называли Россию «колоссом на глиняных ногах». На что вам бесполезный осколок? На что я вам, юноша?
– Я хотел сыграть вам пьесу Брамса. Это светлая, солнечная музыка. Вы были так печальны сегодня… Но если «Чардаш смерти» больше вам по вкусу, то я готов! Вот только…
– Что? – взыскательно спросила она.
– «Чардаш смерти» – пьеса для фортепиано.
– Прекрасно! В моих апартаментах как раз имеется хорошо настроенный инструмент.
Дани огляделся. Они уже стояли под фонарём у подъезда дома на улице Вароша.
– Пожалуй, я согласен, – Дани одарил её ответной улыбкой, надеясь, что фонарь не достаточно ярок и дама не заметит его смятения.
Действительно, как же глупо стоять вот так вот под фонарём с раскрытым футляром.
– Прошу! – произнесла она и указала узкой, затянутой в атлас рукой на тяжелую дверь ближайшего парадного.
Дани потянул за кованое кольцо. Дверь с поразительной легкостью поддалась. Едва не выронив впопыхах драгоценную скрипку, Дани последовал за ней в пахнущий старыми коврами полумрак.
* * *
Инструмент в покоях дамы действительно был прекрасно настроен. На пюпитре стояли прекрасно изданные ноты Ференца Листа. Мрачные аккорды «Чардаша смерти» заставили губы и щеки госпожи Маланьи нестерпимо алеть. Даниэль Габели встретил пасмурное утро следующего дня в постели женщины, о которой мечтал целый год. Остаток осени и всю зиму, и начало весны его выступления в «Жебро» заканчивались в квартирке на верхнем этаже большого серого дома на улице Вароши.
* * *
С самого начала они условились, что наедине станут говорить друг с другом только по-русски. Дани с наслаждением ловил неслыханные им ранее интонации чужой речи. То переливчатые, как эхо в лесу, то жёсткие, как команды старого фельдфебеля-австрийца. Они ли очаровывали Дани? А может, его влекли тёмные, с редкими
