Чардаш смерти - Татьяна Олеговна Беспалова
– Надо остановить кровь, – бормотал он. – Тут повязки, даже самой тугой, недостаточно. Ты прострелила мне лёгкое, девочка. Там в кармане моей дохи есть склянка. Достань её и напои всех поровну: меня, комсомольца и отца.
– Откуда вы знаете? Моего отца здесь нет!
– Ну же! Не складывай губки в упрямую мину! Ну же! Геть! Моя доха на гвозде у двери.
* * *
Зелье Колдуна пахло прогорклым жиром и лебедой. Прежде чем поить им болящих, Октябрина приняла пару капель на язык. Отчаянная горечь вышибла из глаз потоки слёз. А она уж думала, что выплакано всё. У неё достало воли поставить плоский, в полтора стакана ёмкостью и наполовину пустой флакон на замызганную столешницу, прежде чем обильная слюна и рвота хлынули из её рта на пол. В глазах помутилось от слёз. Тело корчилось в судорогах так, что ей стоило немалого труда устоять на ногах. Но когда рвотный позыв минул, и зрение прояснилось, дышать стало легче. Невыносимый смрад, страх и отчаяние перестали терзать её. Вот только отвратительная горечь колдунского снадобья никак не хотела сойти с языка. Тихий голос Колдуна преследовал её неотступно:
– Рот не полощи. Оставь горечь жизни при себе. И напои ею всех. Сначала меня. Потом отца. Комсомольца оставь напоследок. Раздели между нами поровну. В склянице ничего не должно остаться. Только мадьяру ничего не давай. Слышишь? Ничего!
Октябрина огляделась новым, странно прояснившимся взглядом. Почудилось ей или вправду стало светлее вокруг, будто кто-то зажёг под потолком яркую в сотню ватт лампочку? Обутые в юфтевые сапоги ноги Ярого Мадьяра торчали из-за печи. Октябрина не стала заглядывать туда, откуда-то зная наверняка, что убийца русских именно сейчас крепко спит.
– Это я усыпил его, – проговорил Колдун, сделав большой глоток из плоской склянки. – Пусть его пока. Я ещё ничего не решил. Есть ещё непонятие у меня. А ты что замерла? Пои остальных. Ну же! Геть!
Октябрина кинулась к отцу.
Ещё не менее часа она посвятила обработке ран и перевязке. Колдун учил её новым, не преподанным ей ранее приёмам врачевания. Октябрина слушалась его с несвойственной ей, доверчивой готовностью, как не послушалась бы родного отца. Странное дело, откуда-то Матвей Подлесных знал, где в нищей избе девичьего пастуха хранится самогон. В указанном им тайнике, при выходе в летнюю избу, действительно нашлась ещё одна непочатая, литровая бутылка. Напиток в ней пах той же убийственной горечью, что и зелье Колдуна. Пробовать его на язык Октябрина не решилась.
– Это оставь на другой случай. Используй только по моему указанию, а пока перепрячь, чтобы под рукой было, – командовал Колдун. – Ну а теперь – всё. Пора мадьяру просыпаться.
– А, может быть, ему не надо просыпаться? – спросил из-под кровати Ромка.
– Экий говорун! – крякнул Колдун. – Только что дьяволу душу отдавал, а едва оклемавшись, сам готов убивать. Ясное дело – комсомолец.
На скамье заворочался, застонал отец. Колдунское зелье и ему придало новых сил. Но Родион Табунщиков пока помалкивал, только смотрел на своего заклятого врага новым, прояснившимся взглядом. Так смотрит случайный прохожий на совершенно незнакомого ему, но очень значительного человека.
Октябрина выглянула в окно и изумилась, увидев белоснежные, волнующиеся снега под яркой, звёздной россыпью тёмного неба. За стенами избы было так спокойно, будто и не было войны. Метель, похоронив кровавые следы и искорёженный металл, наконец угомонилась. Но ей, Октябрине, отдыхать было не досуг. Надо растопить снег. Надо задать лошадям остатки фуража, надо напоить их. Надо… надо… надо…
Она хлопотала до поздней ночи, то возвращаясь в горницу, то выскакивая из неё в подклеть или на улицу. Она снова затопила печь. Эх, дров оставалось мало, ещё пару раз согреться, а потом… Ах, лучше сейчас не думать о «потом». Делай, что должно, Октябрина.
Стараясь не обращать внимания на Ярого Мадьяра, она хлопотала у согревшейся печи. Может быть, впервые в жизни и при эдаких-то ужасных обстоятельствах ей захотелось приготовить вкусный обед для отца, для Ромки, для заклятых врагов. Пусть для врагов! И всё время за ней следили три пары внимательных и – о! она твёрдо знала это! – ревнивых глаз.
Незадолго до наступления ночи, улучшив минуту, когда за ней не наблюдал ни один из мужчин, она заглянула за печь. Неведомо почему, но ей хотелось посмотреть в лицо своей скорой и почти неминуемой смерти. Враг спал, и во сне его лицо приобрело мягкое, мечтательное, почти мальчишеское выражение. Она услышала скрип стальных пружин. То раненый Колдун нашёл в себе силы подняться со смертного ложа. Октябрина посторонилась, давая ему дорогу.
– Где-то бродит его гнилая душа. Где-то тоскует. Где-то ночует, – проговорил Колдун, присаживаясь рядом с врагом на край жесткой лежанки. Октябрина видела, как Матвей Подлесных сжимает в ладонях искалеченную руку Ярого Мадьяра, как искажается мукой лицо врачевателя, как набухают на его лбу частые бисерины болезненной испарины.
– Пожалей врага своего, – тихо прошептал Колдун. – И тем оградишь себя от любых бед и бесовской порчи.
* * *
В те времена Дани любил ходить пешком. Его прогулка от площади Фё до Бельвароша начиналась около семнадцати часов пополудни. В этом случае он пересекал Дунай по Цепному мосту и сворачивал направо. Далее его путь пролегал по набережной Джейн Хайнинг. В витринах улицы Ваци уже зажигались огни, когда он выходил на площадь Вёрёшмарти.
Романтичнейшая Вёрёшмарти! Под Рождество здесь, у подножия статуи поэта, жители Пешта устраивают рождественский базар. Над площадью витают запахи свежей выпечки, звуки фортепьянных аккордов и скрипичных сонат. Напротив памятника светится мириадами огней и благоухает ванильно-коньячными ароматами кафе «Жебро» – цель его ежевечерней прогулки.
Впрочем, в пасмурные дни Дани пользовался речным трамваем, который отваливал от пристани возле моста Маргариты ровно в 17 часов пополудни и через 15 минут причаливал у моста Эржебет. В этом случае Дани имел возможность любоваться шпилями и бастионами Будайской крепости. Но пешая ходьба по набережной Стело Габора и вид с моста Маргариты на Парламент доставляли ему меньше наслаждения, нежели позеленевшие от влаги львы Цепного моста и светящиеся витрины улицы Ваци.
Женщина всегда садилась за один из столиков перед подиумом. Дожидаясь её прихода, Дани любил угадывать цвета её вечернего туалета. И всякий раз ошибался. А дама каждый вечер щеголяла новым нарядом. Менялись боа и шляпки, туфельки и пряжки. Неизменным оставался
