Чардаш смерти - Татьяна Олеговна Беспалова
Оседлав отцовскую лошадь, я в сопровождении нескольких человек, ветеранов империалистической и Гражданской войн, большинство их которых воевали против белых в частях Красной армии, отправились в рейд по окрестностям, надеясь изловить разбежавшихся продармейцев. Гы-ы-ы! Но патронов-то у нас уже не было! Наличествовали только шашки, вилы да топоры. Ими-то мы и сокрушили остатки продармейского отряда. Не всегда с первого удара убивали. Иногда приходилось с десяток раз полосовать, чтобы важные для жизни артерии обрубить. Я же наблатыкался с первого удара добиваться нужного результата и по сей день горжусь: из дюжины продармейцев половину положил точно я.
На этом случае наша мирная жизнь кончилась. Конечно, губернское начальство уравняло наш поступок с вооруженным бунтом. Мы похоронили мою мать и старшего из её сыновей – моего брата – и разбежались кто куда, как стадо блудливых овец. И началась у нас иная жизнь – спаньё с обрезом под подушкой, с боеприпасом в меже. Тут, конечно, пригодился мой военный опыт. Много мы перебили продармейцев. В числе прочих, мне попался мой прежний пациент – обваренная шпана из губподвала с татуированной розой на тыльной стороне ладони – лягавый. Гы-ы-ы! Я хотел его вилами проткнуть да не смог. Его мой меньшой брат шашкой располосовал. И веришь ли, мадьяр, каждая рана, нанесённая моим братом комсомольцу, отзывалась в моём теле болью. А страшнее всего была последняя, смертельная. Удар меньшого брата завалил меня на стерню, будто не комсомольца лягавого, но меня он секанул. Выл я долго и зарёкся после того своих пациентов потрошить. Веришь, мадьяр, не могу! Тут и летом подобное случилось, но уже с комсомолкой. Как стал его высокородие комендант её вешать, веришь, сам едва не задохся. Но вернёмся к нашей войне, которой ни начала, ни конца.
Ты спросишь, Ярый Мадьяр, почему мы не писали жалоб вышестоящим властям? А мы писали. Да только куда делись все те жалобы? Отец впоследствии рассказывал мне, как черта-Марголина даже сажали в кутузку, в Тамбове, но потом выпустили и он пошел на захват волостных телеграфно-телефонных отделений, чтобы не одна сволочь не смогла более пожаловаться. Гы-ы-ы! Пришлось отбивать у продармейцев телеграф и телефон.
А последующие два года половина моей семьи большею частью жила по лесам, а другая – по избам в селах Новотроицкое и Русаново. В иные времена русскому человеку легче всего стать разбойником. Можно не целиком, на половину, на четверть, на самую малость. Сочетание жестокости и корысти – вот в чём суть русского разбойника. Жестокости – уйма. Корысть – мелкая. Может, мы и защищали крестьян. Может – нет. Может, себя защищали от безъисходности. Продармейцы были теми же бандитами, как мы. Отнимая у крестьян зерно, они заставляли гнать из него самогон, морили скот. За это мы чинили над ними такие зверства, которые твоему Шаймоши и в кошмаре не привидятся. Рассказывать о том не буду. Невместно мне вас дурному учить.
А потом началась антоновщина. От имени Шурки Антонова название. Не знаешь такого? Не-е-е! Шурка Антонов был не бандит. Он тоже был эсер, как вот этот вот приговорённый. Только Шурка в коммуниста перекраситься не успел. Ой, как коммунисты его за это ненавидели! Гы-ы-ы! Однако Чеке никак не удавалось изничтожить Шуркин отряд, хотя они ходили за ним всей своей краснотой как намагниченные из уезда в уезд. Бывали значительные стычки. Палили друг по дружке картечью, но серьезно, а тем более окончательно Шурка разгромить себя не давал. Бои велись не шуточные. Пленных не брали и даже не расстреливали, сберегая патроны. Рубили шашками на месте и без особого разбора. А мы тем временем спокойно занимались своей работой. Весь Борисоглебский уезд оказался в нашей власти. Было дело, и батюшка мой знакомый, тот, что из губподвала, тоже к нам прибился. По воскресным дням, как полагается, служили молебен.
Той же зимой попался мне случаем и мой знакомый – земский деятель. Пришлось его вторично спасать. Бывало, Шуркины повстанцы брали в плен до семи сотен человек. Держать всех в плену, кормить, охранять, чтобы не разбежались, – кому это надо? Пленных судили по трём категориям: комиссары-коммунисты, командиры и рядовые бойцы. С первыми разговор всегда короткий, а смерть мучительной и долгой. Командиров допрашивали долго, но сразу же расстреливали. Рядовых же воспитывали, иногда батогами, а потом давали «отпуск» на клоке бумаги со штампом.
А в конце двадцать первого года комполка Переведенцев сжёг Новотроицкое и Русаново и расстрелял жителей обеих деревень. Так погибли мой отец, братья, невестки и племянники. Но сам я выжил и прибился к армии Ивана Колесникова. Назначили меня писарем составлять «отпуска». Тем месяцем командир взял пленных как раз семьсот человек. Среди прочих обнаружились и ваши мадьяры, и латыши, и китайцы и ещё бог весть кто. Некоторые по-русски не бельмеса да с ними никто и не пытался разговаривать. Я тебе скажу так, мадьяр: кое-кого из них живьём в землю зарыли, а некоторых насадили на колья. Гы-ы-ы! Вот такое вот Средневековье! Среди взятых в плен комсостава красных я встретил своего знакомца по губподвалу – земского деятеля. Хорошо хоть он в комиссары не заделался. Так я ему тридцать ударов батогами выторговал да с исполнителем наказания договорился, чтобы не калечил. Зачем я это сделал? Не-е-е! Я не добрый. Васька Никищихин земского деятеля батогами потчует, а я чешусь, потому что больно и чудится, будто на собственной спине багровые полосы набухают. После этого я для себя так решил: кого лечил – того не стану увечить и убивать не дам. Такой у меня принцип сложился и надолго. Только в эту войну я себе позволил его отменить. Гы-ы-ы! Конечно! Где бы у страдальца ни болело, я, уж если связался с ним, то непременно боль его опять почую, если захворает. Ну а помирать надумает, тогда уж… Ну совсем мне плохо, мадьяр. Сам не свой я становлюсь. Но до этого я совершил попытку избавиться от постылого дара. Чуть позже расскажу как.
Так, воюя и крепясь, дождались мы прихода командарма Тухачевского и подчинённых ему красных товарищей. Эти взялись за дело с особой сноровкой. Ни перед чем не останавливаясь, они применили и ядовитые газы. Многие из моих товарищей погибли. Немногих мне удалось спасти доступным способом. Но то стало временным для них избавлением. Большинство моих однополчан убыло в края неизвестные и под конвоем. Иных же поставили к расстрельной стенке. В те, завершающие недели последней крестьянской войны много боли я натерпелся и совсем одиноким
