Чардаш смерти - Татьяна Олеговна Беспалова
Так я остался без невесты, но пока не осиротел. Были мысли вернуться за Настёниным мальцом, но повидать его мне долго ещё не случилось, в чём по сей день чувствую за собой грех.
Нет, нечем мне похвалиться в плане любовных побед. Да и иных побед не поимел пока. Но ведь жив же, а? Жив я ещё, Ярый Мадьяр, как ты думаешь? Жив! Значит, победы ещё будут. Гы-ы-ы!
Домой вернулся я несолоно хлебавши. Припрятал надёжно отобранное у комсомольцев оружие и, преступив горячие запреты родителей, отправился до Москвы, искать невесту.
Так началось третье за короткое время моё странствие по Руси. А война-то, та самая, конец которой объявили эсеры и большевики, всё не прекращалась. Русский мир взбурлил, подобно отхожей яме, в которую бросили солидную толику дрожжей. Где запустение и уныние. Где пиршество роскоши и ликование. Князя Сергея Михайловича я действительно разыскал на Москве. Тот исправно себе трудился над мемуарами, бегал по каким-то лекциям. Меня принял с радостью, тем более, я не пустой явился, а с тяжёлым мешком провианта. Тут-то и почудилось мне, будто мир в преисподнюю проваливается. Потомок декабристов, родовой аристократ, внук Бенкендорфа… Что, не знаешь кто таков Бенкендорф, Ярый Мадьяр? Так не горюй! О том нынче многие мои земляки не ведают, и эта вот комсомолка тоже не знает. Да нет, не немец он, хоть от немцев произошёл! Но речь сейчас не о самом Бенкендорфе, человеке, который полтораста лет назад близко к императорскому трону стоял. Сейчас речь о его потомке, которого я застал в Москве, живущим в уплотнённой квартире и впроголодь. Невесты моей при князе не оказалось, а расспрашивать я не решился. Так, потёк своим путём. Сейчас кажется мне, что тогда я так крепко верил, надеялся встретить её на путях смутного времени. Но не встретил. Не сложилось. Теперь тогдашние надежды кажутся мне наивными.
Полтора года я странствовал по Центральной Руси, счастливо избегая попадания в застенки распоясавшейся Чеки. Было дело, но ненадолго – прибивался к белым. Красных видел близко, как тебя сейчас. С обеих сторон находились разные люди. Были и приличные, но слегка запутавшиеся люди – таких везде наперечёт. Были и с вороватой, хищной повадкой, и живодёры. Были и осиянные потусторонним светом праведники, но эти быстро сгинули. А сатанинские твари хищные, алчные, хитрые, живучие – эти шныряли повсюду и не было счёта рогато-хвостатым поклонникам Сатаны.
Слишком уж я не развоевался – тянуло домой, к отцу и матери. Я знал, на тамбовщине красные и белые друг с другом не воевали. Я устремился к мирной жизни.
Однако как раз об ту пору объявилась в моих родных местах жуткая мразь, настоящий Сатана, обретавшийся под фамилией товарищ Марголин. Этот товарищ Марголин бесчинствовал по Борисоглебскому уезду, изымая из крестьянских закромов зерно. Стоило мне приблизиться к рубежам родины, как потекли в мои уши нехорошие слухи. И понял я тогда – не миновать стычки с рогато-хвостатыми. Эту весть принял я со смирением и оглобли вспять от дома не повернул.
Как раз повезло мне сразу столкнуться с продотрядом Марголина. И не где-нибудь, а в родном селе. Бойцы продотряда были хорошо вооружены и видом своим являли хорошо организованную, дисциплинированную банду. По прибытии в Русановку я обнаружил односельчан всех поголовно, включая баб и малолеток, запертыми не где-нибудь, но в амбаре моего отца. Перед широкой стеной амбара бандиты Марголина выстроились в ряд с ружьями наперевес. Так строятся расстрельные команды перед исполнением казни.
Перед ними стоял дрожащий, посиневший от холода, ополоумевший от ужаса человек, в котором я узнал председателя Русановского сельского совета. Изнутри, из-за бревенчатых стен доносился вой, нестройный, но слитный. Несколько человек, прерывающимися голосами, тянули псалом. Позвучала команда: «Взвод! Пли!». Грянул залп. Мой односельчанин с воплем повалился на мерзлую землю. Его подняли и нарочито громко крича: «Одну сволочь расстреляли, давайте другую», поволокли на огород. Я двинулся на огород следом за всеми. За огородом, за последней картофельной грядой, под баней, я организовал тайник, где хранил оружие, отобранное у комсомольцев в Павловке. Продармейцы затолкав «расстрелянного» в баню, вернулись к амбару. В бане же я обнаружил дрожащих от холода, почти нагих нескольких своих односельчан. Уже подвергнутые «расстрелу», они сидели в холодной бане, в темноте. Я бы и не заметил их, если б они не стучали зубами. Об ту пору стоял конец октября, и земля уже отвердела от первых морозов. Мне не оставалось иного выхода: я вооружил «расстрелянных» мужиков и повёл их обратно к амбару.
Нам удалось избежать бдительности продармейцев, снять с ворот амбара наложенные засовы и договориться с односельчанами, чтобы те, заслышав перестрелку, бежали бы врассыпную. Но только порядком порешить дело не удалось. Едва продармейцы вывели из амбара новую жертву, мужики кинулись на Марголина и его команду. Тут уж стало не до шуток. Некоторых продармейцы сразу положили. Иные выстояли. Завязалась перестрелка. Тут-то мне и пригодился боевой опыт, обретённый в Восточной Прусии и под Минском. Сейчас мы смотрим друг дружке в глаза, Ярый Мадьяр, и каждый из нас знает: кто прошёл войну и выжил – тот не пустяшный человек. Цена такому вдесятеро по сравнению с мирным шпаком. Среди продотрядовцев тоже, видать, нашлись фронтовики, потому схватка оказалась долгой и прекратилась только после того, как обе стороны расстреляли весь боезапас. Крови пролилось много. Не всем бабам удалось сразу разбежаться по огородом. Да и, повторяю, осень уж стояла. Картофель выкопали. Деревья начали облетать. Трава пожухла. Покос опустел. Спрятаться было трудно. Многие мои односельчане подвернулись под пули. После того как марголинцы сдёрнули за околицу, мы долго собирали мертвецов. Помню, я плакал и честной молитве, не сходившей с уст моих в тот день, не удавалось пресечь слёз. Мать я снова опознал по её праздничной юбке. Только за полтора года моего отсутствия семейство Подлесных настолько обеднело, что у наших баб – и у матери, и у невесток – одежонка обтрепалась. перестала делиться на праздничную и повседневную, ведь церковные ворота заколотили, излишки изъяли. Бабы оголодали и стало им не до нарядов. Выжившие земляки наперебой рассказывали мне о «подвигах» Марголина. Ты не удивишься, Ярый Мадьяр, если я скажу, что в ход была пущена порка, сажание в «холодную», мордобой. Гы-ы-ы! Я изумился! В имении Павловка, у князя Воронцова, где я проживал месяцами
