Чардаш смерти - Татьяна Олеговна Беспалова
Разыскивать его мне не пришлось. Он прилежно жил у вдовы, оставаясь не крещёным. Игрался с другими крестьянскими детьми в бедности невообразимой, но подолгу не голодал и был здоров. Ты думаешь, мадьяр, мы зажили вместе семейственным образом? Не-е-е! Мы продолжали жить порознь, потому что я решил в монахи податься. Ндеялся я тогда, что молитва и содействие святых старцев поспособствуют моему избавлению от дара, который я совершенно искренне считал отдалённым последствием давней моей военной контузии. Нашёл я уединённое место – сельскую общину, сбившуюся вокруг храма Всех Мучеников христианских, что на Хопре. Там служил при церкви овдовевший поп, тот самый мой знакомец по временам сидения в губподвале. Прожил я среди поселян недолго, всё время мечтая принять постриг для избавления от докучливого дара. Однако по странной прихоти судьбы именно там, на берегу Хопра, моё дарование развилось и укрепилось во мне настолько, что я обрел даже некоторую славу. Жил сытно. Не скрою, брал с пациентов деньгами и натурой. Да только в монахи меня не успели принять. В то время как раз гонения на русское священство приобрели особый размах. Общину нашу подвергли разорению. О том тебе Красный профессор уже рассказал, почти ничего не соврав. Я-то из лап коммунистов снова вывернулся да и подался в леса. Хоть батюшка и не успел меня постричь, жил я, как взаправдашний пустынник. Почти. Один только грех за мной оставался, но и об этом Родька тебе уж поведал, а я повторяться не стану.
Мальчонку Настёниного я так же из вида не выпускал, сделался его крёстным отцом. А тот с годами стал всё больше на меня походить, хоть и оставался рыжим. Ловкий такой рос, пронырливый, живучий. Вокруг все от скарлатины дохнут, а он ничего – живёт. Я его потом по комсомольской линии сагитировал. Гы-ы-ы! Не думай, не лгу! Из нынешних комсомольцев половина крещёные. Родька правду сказал, я перед войной знахарством занимался. Антинаучным. Гы-ы-ы! Многих начальников лечил, в чинах, из органов. Но перед тем, как спасать, всем одно и то ж условие ставил: если не крещён в христианскую веру, крестись! Гы-ы-ы! Не веришь? Так у меня даже жиды крестились, уже не говоря о комиссарах. Только вот скажу тебе, мадьяр: что крещеный комиссар хуже нетопыря, бессмысленней сопревшего пня, досадливей лесной мошки. Тьфу!
Один такой выкрест из сатанинского племени принёс мне весть о моей несостоявшейся жене. Сам понимаешь, раз девушка не стала моей женой, то, разумеется, вышла за кого-то другого. О ней я прочитал в губернской газете, случайно позабытой одним из моих пациентов. Признал по фотографии повзрослевшую, расцветшую, во славе на всю губернию, при сыновьях. Огорчился ли я? Пожалуй, нет. Сам-то в то время тоже был многим известен. Только её слава была, что твой флаг над головой, а моя молва, как изустное предание.
* * *
Во всё время своего рассказа Колдун часто посматривал на Октябрину со странным, свойственным ему лишь одному выражением. Дескать, знает он нечто никому больше не ведомое. Испытал, дескать, нечто никем до него не испытанное и потому имеет право смотреть на всё человечество свысока. Вот она, вся как на ладони, сидит на полу возле печи. Рядом лежит искалеченный Ромка. Под окном – без движения её родной отец, а она, дура, жалеет этого белобородого старика. Нет! Да нет же, вовсе он и не старик. Может быть, совсем чуточку старше её отца. И комсомольцев ненавидит. И рассказывает такое, во что уж никак не возможно поверить. А она слушает, распахнув глаза. На пороге гибели слушает, ведь деваться-то некуда. И знает наверняка – ни в чём не соврал Матвей Подлесных. Как на исповеди, обнажился.
– Были в нашей работе многие провалы, – не оборачиваясь, проговорил Родион Петрович. – И ты, Матвей Подлесных, – серьёзнейший из них. Позволили выжить такому врагу!..
– Ха! А я не вижу тут никакой классовой борьбы, – Ярый Мадьяр весело улыбнулся. – Призрак женщины стоит между вами. Он прямо-таки витает в этих убогих стенах! Ты, Матвей, – пугало, леший, упырь пасечный. Казалось бы, что такой, как ты, может знать о чувствах? Однако воспоминание об утраченной невесте до сих пор живёт в твоём меркантильном сердце. Это любовь, уверяю тебя! Ха!
– Смейся, – насупился Колдун. – Я не помню, как она выглядела. Всё перезабыл. Помню только, как любил, а Родька отобрал её у меня. Что толку в его смерти? Будь он эсер или большевик, душа человеческая бессмертная, и в этом смысле Родька никогда до конца не издохнет.
– Ты был и останешься бандитом и изменником. Бандитом и изменником помрёшь. Ей нечего было делать рядом с тобой, – Родион Петрович со стоном обернулся к собеседникам.
Отец избегал встречаться взглядом с Октябриной, но внимательно осмотрел Ромку и, казалось, остался доволен результатами осмотра.
– Матюша, Родька… – мадьяр снова засмеялся. – Красный, зеленый. Вы как братья-близнецы. Много общего. Не вижу разницы.
– Родина-мать-земля, которую один предал, а другой защищает, – вот общее, – проговорил Родион Петрович.
– Нет, – возразил Ярый Мадьяр. – Нечто большее. Общая баба. Есть Бог. Нету Бога. Ну и что? Но женщина есть. А что до Бога, то вы оба от него отреклись. Каждый по-своему…
Его прервал ординарец. Коренастый и сильный, он умел двигаться почти бесшумно, но на этот раз с грохотом и сопением ломанулся в горницу из запечья. Волосы и усы его грозно топорщились. Октябрина посторонилась, опасаясь ненароком не подвернуться ему под ноги и заодно сунула подальше его орудие – кованую, прокопчённую кочергу. Завидев своего палача, Ромка принялся громко стонать. Эх, зажать бы его рот ладошкой, но такой доверительный, материнский жест может выдать их обоих с головой.
Тем временем Шаймоши выбежал в сени, но быстро вернулся, напустив в горницу стылого воздуха. Он говорил быстро, обращаясь то к Ярому Мадьяру, то к Колдуну. В результате переговоров Октябрина получила приказ заварить чаю. Она прислушивалась к разговору мужчин, которые часто переходили на немецкий язык. После пережитого, понимание чужой речи давалось ей с немалым трудом, но в целом ей казалось, что Колдун склонен доставить их всех четверых в Семидесятское живыми и немедленно, в этой вот избе не склонен никого убивать. Ярый Мадьяр вяло перечил ему, а Шаймоши предлагал Ромку повесить.
* * *
Октябрина расставила на столе посуду. Лучшую, фаянсовую, с синими петухами и чуть-чуть отбитым краем чашку
