Чардаш смерти - Татьяна Олеговна Беспалова
Да! Я узнал свою мать по подолу да по юфтевым ботинкам, которые отец изготовил для неё собственными руками. А матушка моя была женщина крупная, сильная и обычный, женский номер обуви для её ножек ни один не годился. Гы-ы-ы! Я так обрадовался, что несколько минут рыдал не тише собственного приёмного сынка. Но, заметь, родная мать недоноском меня не стала обзывать. Увидев, как я набросился на еду, она, бедная, стала просить прощения, что не сразу явилась, а позволила мне несколько недель голодать. Я не сразу и спросил, откуда и узнала, так трещало у меня за ушами. А потом я попросту отупел от сытости, но спросил, а она глаза так странно отвела и отвечать не захотела. Да и Бог с тобой – так подумал я тогда и не стал настаивать на ответе. Зато о невесте принялся расспрашивать со всем возможным пристрастием. На это она также отвечала что-то невразумительное, ссылаясь на неотложные дела, хозяйственные и прочие заботы и нехватку рабочих, мужских рук. При прощании, я завернул обоих «Георгиев» в драную портянку и втихомолку матери сунул.
Следователь вызвал меня на допрос один раз в неделю. В первый же вызов он ознакомил меня с причиной посадки в губподвал. Оказалось, что донёс на меня некто. Кто-то из знакомых видел, как я на розвальнях вкатываюсь на окраину Тамбова. Кто-то побежал в Губчека и настрочил донесение. Следователь показывал мне документ. В нём я узрел новое слово. И так поразило меня, так удивило, что три последующие ночи я не сомкнул глаз, непрестанно раздумывая о том, почему же я, Матвей Подлесных, оказался контрой. Подписи под документом не стояло, но я распознал подчерк. Не догадываешься, мадьяр, кто настрочил донос? Правильно! Будущий Красный профессор Родион Табунщиков. Нет, Родька не был штатным осведомителем Губчеки. Тогда его творение следовало бы именовать не доносом, а отчётом. Но Родька, как впоследствии оказалось, всё ещё отирался в Павловке и по месту советской службы не был трудоустроен.
Так продолжал я сидеть в губподвале, ведя жизнь по строгому распорядку: утром очередь за чаем, днём пилка дров или, если настал черёд, уборка в камере, один раз в две недели помывка в бане. Я не бунтовал, обязанности выполнял добросовестно, поминутно помышляя о побеге, от чего прозорливый пастырь заблудших душ терпеливо меня отговаривал. А потом случилось прискорбное. Если б не это происшествие, не знаю носил бы я вот эту белую бороду или нет. Я уж говорил тебе, мадьяр, что вшивыми были мы все и борьба со вшами занимала большую часть нашего досуга. Настало лето, и случилось так, что наш земский деятель захворал – вовсе перестал есть, сделался горячим, как закипающий самовар. Мы с батюшкой подозревали тиф. Врач, явившийся в губподвал лишь на третий день после начала горячки, осмотрел больного и, ни слова не сказав, удалился. Мы же остались бедовать в полном соответствии с прежним распорядком. Я же, лёжа бок о бок с возможно тифозным больным, с тревогой припоминал месяцы, проведённые в Настюхиной хибаре, запах тифозного пота, тамошний погост, лица её мёртвых детей, и такая тоска меня взяла, такая печаль лютая, которая христианину вовсе не к лицу. Когда начинал я плакать, батюшка клал мне на грудь псалтырь, а я принимался бормотать молитвы по памяти. Так горячо я молился лишь под обстрелами в Восточной Прусии да в болотах Белой Руси, да ещё в период своего временного отцовства над последышем рябой Настёны. Да, призывал я ангелов небесных для избавления и исцеления да так усердно, что однажды ночью прозрел. Сам-то попеременно впадая то в пот, то в озноб, я каким-то непонятным мне самому образом стал врачевать земского деятеля и тот постепенно стал выздоравливать. На второй день моих манипуляций он стал принимать чай и пищу. На пятый вышел на полагающуюся всем арестантам пятнадцатиминутную прогулку. Батюшка, его жена да и моя мать, продолжавшая регулярно меня навещать, нипочём не хотели верить в мои целительские способности, но через неделю земский деятель вышел на пилку дров – обязательные для каждого арестанта работы. Я и сам недоумевал. Выходило так, что земский деятель выздоровел от наложения моих рук. Гы-ы-ы! Во всяком случае, сам он считал именно так, из-за чего проникся ко мне особым расположением. Почему, в какие времена пробудилось моё целительское дарование? Ведь не было ж у меня – ей-богу! – ровным счётом никакого лекарства, кроме рук, головы и молитвы в душе. Так и продолжал бы я жить при полном неверии в себя, если б не случай с тем из комсомольцев, которого все считали лягавым.
Он был самым тихим из всей компании и имел на тыльной стороне правой ладони татуированную розу, в то время как другие носили на теле изображения, от которых белая бумага покраснеет да и воспламенится. Зато рябая рожа этого комсомольца имела столь уродливый вид, что смотреть в его сторону вовсе не хотелось. Всё разъяснилось на двадцать восьмой неделе моего сидения в губподвале, при утреннем чаепитии. В углу нашей камеры стоял кипятильник – большой бак с краном и топкой внизу, называемый титаном. С утра к титану выстраивалась очередь с кружками. Кто-то заваривал чай. Кто-то за неимением заварки хлебал пустой кипяток. Комсомольская шпана ежеутренне устраивала возле титана потасовку. Каждому из них непременно требовалось набрать кипятку первым. Остальные же заключённые просто смиренно ждали окончания драки комсомольцев и тогда набирали кипяток. В тот день стычка между комсомольцами случилась особенно бурной и возымела своим последствием опрокидывание бака. При этом дверца топки распахнулась, горячие уголья высыпались, выплеснувшийся наружу кипяток залил весь пол. Помещение наполнилось дымом, паром, шипом, воем. Среди прочих звуков особенно пронзительным казался вопль того самого, лягавого комсомольца. Гы-ы-ы! Бедолагу и обожгло, и обварило, и наполучал он от своих товарищей-комсомольцев, может быть, и заслуженных, но жестоких затрещин.
Долгое сидение в губподвале превращают людей в бесчувственных чурбанов. Большинство моих сокамерников не выказали никакого участия комсомольцу. Наоборот, я слышал шепотки, дескать, так ему и надо, упырю. Совсем иное дело – мой сомолитвенник. Добрый пастырь проникся состраданием к комсомольцу, который стенал непрерывно и жалостно. Повязки и мази применённым приходящим врачом не возымели должного действия. Мы удивлялись – отчего обваренного не забирают в больничку. Тогда-то батюшка и умолил меня помочь комсомольцу. Я поначалу взъерепенился, напомнил батюшке о его неверии в мои целительские способности. Но батюшка Христом Богом увещевал, и я, презрев горделивую обиду, согласился.
Помню, как татуированная шпана расступилась передо мной.
