Чардаш смерти - Татьяна Олеговна Беспалова
Батюшка приуготовлялся – тайно! – прочесть отходную над моим пациентом. Я его отговаривал. Какие могут быть тайны в битком набитом губподвале? А за отправление церковных таинств священника могли и наказать, но через неделю комсомольцев-беспризорников куда-то отпустили и моего пациента унесли. Однако от моих врачеваний ему настолько полегчало, что он стал смотреть на меня с немалой опаской, отталкивал мои руки, матерясь, ведь за время лечения я выведал все его тайны. Кого предал, сколько получил за каждый донос. Дешёвка! Отдал душу дьяволу не за жизнь вечно безбедную, но за сущие гроши.
А в губподвал взамен одной шпаны привели другую. Но эти другие меня уже побаивались. Гы-ы-ы! Смех и грех! Какая угроза может исходить от заключённого в каземате лица, пусть даже это лицо обстрелянный солдат и георгиевский кавалер?
И вот однажды – к тому дню минуло не менее полугода с момента моей посадки в губподвал, потому что приехал я в губподвал ещё на розвальнях, а выпускали меня опять-таки на исходе лета – вызывает меня следователь и снова начинает о своём: в какой части служил и прочую к делу уже не имеющую отношения муть. Я отвечал со всем возможным смирением. А он мне вдруг: вижу я, парень, не контра ты. Я ему отвечаю, дескать, Матвей Подлесных я. Не контра. А он говорит: Подлесных Илья не родственник твой? А я ему: Илья Ильич Подлесных мой отец родной.
Эк, я смотрю ты зеваешь, мадьяр? Заскучал? Тогда буду завершать рассказ о губподвале. Дальше тебе поинтересней будет слушать. Но не могу не упомянуть, что сильно удивлялся я столь быстрому и простому избавлению. Ведь многих моих сосидельцев из губподвала увозили невесть куда и под конвоем. От следователя узнал я новость. Оказалось, что мой родитель член сельского совета Русановской волости, а значит, потому я – не контра. Как тебе это, Ярый Мадьяр, а?
Гм… Освободившись из губподвала, я отправился в свой, Борисоглебский уезд, к отцу-матери. Опять пешком. Кобылу и розвальни, приобретённые мною не очень-то честным путём в деревеньке над Окой, у меня отобрали при посадке в губподвал. Да и кто же ездит в розвальнях осенью. Вот! Теперь я точно вспомнил! Просидел я в губподвале с февраля до осени! Я впоследствии пытал родителей, что и как и почему меня освободили от жизни в губподвале, но они только глаза отводили, дескать, выпустили тебя сынок, потому что перед новой властью ты ни в чём не виновен. По дороге в Русановскую волость, минуя Борисоглебск, я имел случай повидаться с невестой. Холодноватыми мне показалась тогда её приветы, что и немудрено. Окопы, странствия, сидение в губподвале красоты мне не добавили. Да и карманы мои пустовали. Без гостинцев явился, без денежного вспомоществования ей. Кому нужен такой жених? Я мог лишь пообещать ей скорое венчание. Вот только денег же надо было подсобрать. Без денег какая семейная жизнь?
Некоторое время я прожил в трудах вполне мирных, явственно, впрочем, сознавая временность этих трудов. Уездные газеты пестрели сообщениями об «аграрных беспорядках», под коими тогда понимались разграбление дворянских усадеб. Отец и мать толковали беспрестанно об утраченном добре, или, как говорили тогда, реквизированном. С невестой я виделся несколько раз, наезжая в Борисоглебск. Свадьбу всё время откладывали по обоюдному согласию.
Мой отец в дележе дворянского добра не участвовал. Чего-то ждал. И то понятно. Эсеры, заседавшие в Русановском волостном совете, говорили мужикам нашей волости так: «Подождите, мы отдадим вам барские земли. По закону всё будет ваше». А перед весной власть поменялась, явились большевики и посажали эсеров в губподвал, на моё старое место. Гы-ы-ы! Эти говорили по-другому: «Чего вы, дурни, ждёте? Берите!». Я не стал никого разубеждать. Ну, мужики и пошли брать. Тогда-то и я решил, на волне, как тогда говорили, крестьянско-пролетарского энтузиазма, навестить Павловку. Жениться мне хотелось, а без денег, повторяю, какая же семейная жизнь.
Тогда же дошли до меня слухи, будто невеста моя съехала куда-то. То ли в Павловку вернулась, то ли в Москву подалась. Слухам про Москву я не верил. Неужто, решив так далеко уехать, она не подала бы мне весточки из Борисоглебска? Весной восемнадцатого года до Павловки со мной потащилось некоторое количество Русановских односельчан. Помню уже май настал и лесочки вокруг чёрных пахот подёрнулись свежей зеленью. Сейчас со смехом вспоминаю явление своё в Павловке. Гы-ы-ы! Я надел тогда оба Георгия, чтобы перед ней покрасоваться. Желал настоять на скорейшей свадьбе! Не тут-то было! Невесты моей в Павловке не оказалось и не нашлось человека, у кого расспросить. Дом и сад, и подворье мы застали разорёнными. Какие-то бандитского вида беспризорники, по виду похожие на виденных уже мною комсомольцев, жгли костры из княжеского паркета. Дубовая доска, из года в год натираемая мастикой, горела хорошо. Я спросил у них: зачем жгёте паркет? Или подмёрзли? О ту пору на улице уже жары стояли. Княжеский сад весь расцвёл. А беспризорники мне отвечают так: жгём паркет, потому что он наш, и стволы на нас подняли. Немало удивился я, узрев в числе их предводителей нашего с тобой знакомца – Родина Табунщикова. «Эх, что ж ты, Родька! – сказал я ему. – Почто разоряешь родовое гнездо своего кормильца?» Родька не долго думая вытащил обрез и, представляешь, стрельнул! Это он-то! Гы-ы-ы! И не промахнулся! Пуля попала в первого Георгия и отскочила. Я отобрал у Родьки ружьё.
А Родька тогда на меня так воровато посматривал, будто что-то ценное прямо из кармана моего утянул. Так коммунаров мы разоружили. Русановкие мужики меня тогда поддержали. Дважды Георгиевский кавалер – это для них не дохлой коровы хвост! Конечно, и мы Павлоским добром поживились. Подобрали всё, что от комсомольцев осталось. Не пропадать же добру! Тогда же я разузнал, что
