Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров

И нет ничего труднее.

Тяжелые волосы, сплетенные в тугие темные косы, уложенные узлом на затылке, оттягивали голову Елизаветы Савельевны; казалось, будто она, наша учительница, смотрит своими темными глазами вверх — в иной, особенный мир.

Как бы мне хотелось — но ведь это невозможно — увидеть окружающее хоть на миг не своими, а ее все приводящими в высший порядок глазами.

Лицо у нее было без единой кровинки, только глаза блестели среди матовой белизны, и не как обычные человеческие глаза, а как светила.

Шея у нее была высокая, по-девичьи тонкая, с неяркими голубыми жилками — похожая на стебель цветка, И видно было, что ей так же трудно прямо держать голову с этим каштановым узлом волос, как стеблю — огромный и прекрасный цветок.

На уроке она стояла нахмурившись — лоб ее прорезала еле заметная поперечная морщинка — и выводила математические формулы или, чаще, вела своей особой дорогой к самостоятельному открытию формул.

Когда я читаю о мучениках науки, вообще — о мучениках правды, которые и сделали сообщество людей человечеством и не дают ему перестать быть человечеством, о мучениках, которые всегда были в мировой истории, от Джордано Бруно до Януша Корчака, из мглы детства передо мной выступает лицо по-детски миниатюрной и хрупкой нашей учительницы математики Елизаветы Савельевны, хотя она ведь вовсе не была мученицей, была, как мне кажется, счастлива.

Она не воспитала ни меня, ни большинство других своих учеников математиками, но всем нам на всю жизнь сумела внушить убежденность в существовании непреложных, доказуемых опытом и разумом истин, сумела убедить в невозможности жить в мире, где эти истины попираются.

Так я думаю о Елизавете Савельевне сейчас, но тогда, в детстве, все это отступало на задний план, а поражающим казалось совсем иное: то, что муж Елизаветы Савельевны, которого мы никогда не видели, жил на Кавказе и был горцем.

Мне казалось, что она и голову держит, закинув, как горянки, — я видел такой рисунок в учебнике географии, — когда они несут высоко, в горное селение, к границе вечных снегов, кувшины с родниковой водой; или как гречанки гомеровских времен, несущие глиняные амфоры.

Она и на уроке вела нас бесстрашно, как по горной крутизне.

И конечно, я много думал о ее муже. Он мне представлялся то свирепым Казбичем верхом на красавце скакуне, то тонким и стройным Азаматом в черкеске с газырями, со старинным кинжалом в ножнах из серебра с чернью.

Иногда во время урока Елизавета Савельевна останавливалась у окна, замолкая даже на середине фразы, и долго смотрела сквозь стекло, сплошь покрытое льдом. Я знал, что она в эти мгновения видит мужа: на коне, переносящегося с одной снежной вершины на другую через широкие ущелья.

— Итак, — говорила она, все еще глядя в окно, еле слышным шепотом, похожим на шелест последней листвы, в предзимье падающей с деревьев на скованную холодом землю.

Конь приближался, скакал с вершины на вершину, будто до самой Москвы протянулась горная страна.

И, приближаясь, фигура всадника становилась все больше. Поперек седла лежал Пифагор — маленький, худой, такой древнестарый, какие бывают только в сказках, — две тысячи лет не шутка. Горец бережно поддерживал старика рукой. Пика, которой он, муж Елизаветы Савельевны, расшвыривал врагов, вонзалась в небо. И горы были похожи на прямоугольные треугольники.

Елизавета Савельевна отворачивалась от окна и вызывала меня к доске.

А я не мог доказать, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, хотя Пифагор — замерзший, завернутый в косматую бурку — был совсем близко.

Не мог доказать потому, может быть, что слишком ясно видел треугольные горы, и гипотенузу пики, вонзенную в небо, и скачущего на коне горца; а может быть — это всего вероятнее — просто потому, что математика давалась мне трудно.

Горная страна удалялась, исчезала за льдом, покрывающим окно, за горизонтом, тонула в вечной печали неудачника, стоящего у доски с опущенными в бессилии руками. Степи, заснеженные леса и снова снежные степи, война, голод лежали между нами и Кавказом, между сказкой и правдой, Елизаветой Савельевной и ее мужем.

— Да, — грустно говорила Елизавета Савельевна, взглянув на меня. — Ну что ж, иди…

К доске подходил Мишка, любимец Елизаветы Савельевны, мальчик с легким, изящным умом; с насмешливой улыбкой он в одну минуту выводил знаменитую формулу.

Однажды под вечер горец приехал, весть об этом сразу разнеслась по коммуне.

Ранним утром я выбежал во двор, чтобы увидеть красавца скакуна. Тонкая пелена снега, не тронутого следами, устилала все вокруг.

Я заглянул в сарай и там было пусто.

Но горец приехал — это знали все.

После уроков Елизавета Савельевна сказала Мишке:

— Приходи вечером. Я познакомлю тебя с мужем: он погостит всего один день. Приводи с собой друзей.

Так неожиданное счастье коснулось и меня.

После ужина мы впятером во главе с Ласькой ввалились в маленькую комнату Елизаветы Савельевны; она жила тут же, в коммуне, на первом этаже.

Вначале мой взгляд приковал круглый стол, покрытый скатертью, уставленный сладостями: рахат-лукумом, разрезанным на маленькие квадратики, грецкими орехами, тарелочками с тонкими ломтями невиданно белого хлеба, намазанного, как выяснилось, маслом и медом.

Было нелегко оторваться от всей этой роскоши, но я сделал усилие и огляделся. У стола лицом к нам, неловко столпившимся в дверях, стояла Елизавета Савельевна, а рядом с ней крошечный человечек, кажется, еще меньше ростом, чем она сама, в куцем пиджачке поверх солдатской гимнастерки.

— Заходите же! Рассаживайтесь, ребята, будем пить чай, — приглашала Елизавета Савельевна.

Она была сегодня совсем иной. На матово-бледном лице выступал чуть заметный румянец. И глаза блестели иначе, чем обычно, — теплее. Голова не была закинута вверх, так что мне не казалось, будто она видит недоступные миры.

— Да, да! Будем пить чай. Это великолепно! — вслед за Елизаветой Савельевной проговорил маленький человек в пиджаке.

Оказывается, это было любимое его слово — «великолепно», он то и дело повторял его.

Голос у него был слабый, как у ребенка. Он часто снимал очки, чистым платочком протирал стекла и водворял очки на прежнее место.

Но он и в очках видел плохо; во всяком случае, когда он шел к нам, чтобы поздороваться, то по дороге, на коротком пути, опрокинул стул.

И походка у него была неуверенная, как у слепого.