Осень добровольца - Григорий Степанович Кубатьян
Огонь, на время став жёлтым, превращается в синий — ага, значит, горит какая-то электроника. Дым меняет окраску, перебирая оттенки серого; вряд ли их пятьдесят, но довольно много. Подбросив в топку ещё мусора, я сажусь подальше от вонючего дыма в брошенную тачку.
В баке грохает выстрел. В металлической стенке появляется ещё одна дырка. Особенность «мусорной» стрельбы в том, что направление пули нельзя предсказать. Вот сижу я на тачке — вдруг в меня? Буду надеяться, что нет.
Это у Лермонтова просто: смотришь на поле, знаешь — там враг. Оттуда летят пули и ядра.
А на этой войне — всё непонятно. Пули, снаряды и мины прилетают внезапно, не поймёшь откуда. Просто с неба, как сердитый божий глас: «Вот ты! Да-да, не крути головой, тебе говорю! Собирайся. Вещи не бери, не понадобятся. Персональный нимб, белый балахон и номерное облачко выдадут на месте». И всё, полетела душа. Там, на небесах, простые солдаты — наши и украинские — будут сидеть на соседних облачках и недоумевать: чего не поделили внизу?! И будут хором петь славянские песни, тренькая на гуслях или колёсной лире. А военные преступники отправятся в ад, чтобы вариться в общем котле и переругиваться. Наказание их будет — в том, что ругаться друг с другом придётся вечность.
Бах! — ещё что-то взрывается в металлическом баке. На всякий случай я отодвигаюсь вместе с тачкой чуть дальше.
В стороне видны трубы советского завода. Пробитые насквозь снарядами, трубы похожи на стволы старых деревьев: полые внутри и изъеденные гигантскими короедами. А ведь те, кто с великими трудностями строил этот завод, мечтали о том, как внуки и правнуки будут радостно здесь трудиться. Но потомки решили, что завод им не нужен, а потом и вовсе возненавидели его. За что? Видимо, об этом написано в хорошо изданных книгах на украинском языке, что сейчас так ярко горят, но я не могу их прочитать, да и не стал бы. Мне завод нравится. Даже такой, продырявленный, апокалиптический.
Та-дах! Пиу! — то ли лопаются детали в электрических платах, то ли опять мусорный бак стреляет наугад автоматными патронами.
Жечь военный мусор — дело рискованное. Ещё поймаю пулю, вооружённый даже не автоматом, а лопатой…
Главное, чтобы близкие не узнали, что я просто жёг мусор. Лучше так: погиб смертью храбрых, очищая украинскую землю. Гордо звучит — и, в принципе, правдиво. Скажу парням, чтобы запомнили. А то возле баков становится жарко во всех смыслах.
Приставив лопату к пустым оружейным ящикам, я возвращаюсь в наш уютный и безопасный полуподвал.
★ ★ ★
В Мумбае я жил в дешёвой ночлежке туристического района Колаба. В комнате размером с гроб. Моя голова упиралась в одну стену, а ноги — в противоположную. Со дня на день я ждал, что меня выселят за неуплату. с криками и угрозами.
Путешествовать без денег по Азии — можно. В мусульманских странах приютят и накормят, потому что ты путник. Коран такую помощь одобряет, и в целом люди гостеприимны. В буддийских странах можно останавливаться на ночлег в монастырях.
Но в Индии — всё сложнее. Здесь слишком много несчастных бродяг с пустым карманом. Некоторые из них — неграмотны, им не хватило места в родной деревне; другие — ушли скитаться по своей воле. Чтобы поесть, им приходится выдумывать разные фокусы. Они притворяются странствующими святыми, спят в храмах или на улице. Изображают из себя гуру, живут подаянием. Пытаются заработать на чужом горе и страхах.
Но встречаются бездомные, которые ничего не изображают — и довольны жизнью.
Так, в Мумбае я познакомился с моряком из Шри-Ланки. Он кормил лепёшкой хромую уличную собаку и говорил ей что-то ободряющее. Я удивился: ведь в Индии собак недолюбливают.
В портовых кварталах этого моряка называли Силони, то есть «цейлонец». Силони опоздал на своё судно — и застрял в Индии, без денег и документов. Но он не унывал, и говорил, что однажды судно обязательно вернётся за ним в Мумбай, и тогда он уплывёт обратно на родную Шри-Ланку.
Силони жил на узкой портовой улице возле скрюченного от времени могучего дерева. Вся улица знала, что это его личное дерево. Между корней было пристроено сиденье от автомобиля, на котором моряк спал, а в дупле хранилась чистая смена белья и пистолет. Силони не объяснял, зачем ему оружие, а я не спрашивал.
Мы подружились с цейлонцем. Он не был похож на попрошайку. Несмотря на бедность, моряк сохранял достоинство. Каждый день мылся в уличной душевой кабине, и там же стирал вещи.
— Всего две рупии — и ты снова сэр! — смеялся Силони.
Он знал всех в портовом районе. Для каждого при встрече у него находилось доброе слово.
— Пошли пить чай! Нас угостят бесплатно. Здесь работает Нарендра, человек большого сердца. Привет, Нарендра, угостишь меня и моего русского друга? Он тоже на мели, но отличный парень.
Нарендра наливал два стакана чая с молоком и, улыбаясь, отказывался от денег.
— Пошли смотреть телевизор. Я познакомлю тебя с моими друзьями. Прекрасные люди. Очень бедные. Живут в палатке. Зато вид красивый — на старую церковь.
И мы шли смотреть телевизор к его друзьям, жившим в центре Мумбая в палаточном гетто, от вида которого содрогнулись бы цыгане.
Телевизор в палатке действительно был — и, чтобы включить его, нужно было завести дымный трясущийся дизель-генератор.
Друзья цейлонца угощали нас хрустящей пакорой из бобовой муки и фантазировали, как мне помочь.
— Некоторые возят с Сингапура electronic parts, — говорил суровый индиец с крашеной бородой.
— Что это?
— Дорогие штуки. Процессоры, карты памяти и прочее. На них есть спрос. Можно возить наркотики — но ты, наверное, не захочешь? Нет? Так, может, тебе стать моряком, как Силони?
Цейлонец, услышав эти слова, оживился.
— Точно! Мы сделаем тебе паспорт моряка и все сертификаты. Понадобится 200 долларов. Деньги найдём. И ты уплывёшь отсюда. Тебе ещё и заплатят. Знаешь, какие зарплаты у матросов? Тысячи две, не меньше!
Индиец с крашеной бородой мечтательно цокал языком. Он сам бы сбежал в море, если бы был на 30 лет моложе, не имел пятерых детей и нашёл лишние двести долларов.
— Хорошо иметь друзей! — восклицал Сило-ни, когда мы шли по вечернему Мумбаю. — Сегодня в порт вернулся мой друг
