Осень добровольца - Григорий Степанович Кубатьян
Путин говорит долго и внятно. Про претензии Запада на мировое господство, про колониальную политику и лицемерные двойные стандарты. Про власть доллара и уничтожение традиционной культуры и ценностей по всему миру. Про наш справедливый и свободный путь.
Я слушаю — и думаю о том, что к словам президента нечего добавить. Жаль только, что эта речь произнесена так поздно. Её бы сказать двадцать лет назад! Но тогда эти идеи и формулировки считались маргинальными. Их могли себе позволить только старушки-коммунистки, стоящие у метро с боевыми листками и портретами Сталина. А теперь они оказались пифиями. жрицами-прорицательницами. Они видели опасное и трагичное будущее, в которое летела страна. Спустя двадцать лет его увидел и президент. А может, увидел раньше, но только сейчас набрался смелости, чтобы назвать вещи своими именами. И за это его прокляли зарубежные партнёры и окормляемые за государственный счёт журналисты, режиссёры, певцы и литературоведы, и даже некоторые друзья и соратники… Но зато он сказал то, что давно хотел услышать народ. Тот самый, глубинный, который впервые выбрался за границу, да и то — в полыхающую огнём Украину. Вопрос в том, не поздно ли президент сказал свою речь?
«…Сегодня мы сражаемся, чтобы никому и никогда не пришло в голову, что Россию, наш народ, наш язык, нашу культуру можно взять и вычеркнуть из истории…»
Может быть, он не мог раньше. Может быть, мы сами раньше не были готовы к этим словам.
Но впереди — большая схватка. Нам не дадут лёгкой жизни. Не дадут отсидеться дома или за границей. Значит, будем сражаться.
Речь заканчивается — и бородатые головы исчезают за занавеской. Парни расходятся молча, каждый думает о своём.
Россия только что приросла четырьмя новыми областями: Донецкой, Луганской, Херсонской и Запорожской. Теперь их нужно освободить и защитить.
Погружённый в раздумья, я наливаю себе чай, — как вдруг на улице раздаются выстрелы, а следом и взрывы. Что такое?! Учебная стрельба? Или… началось?
— Хохлы прорвались в город? — по коридору бегут бойцы, натягивая разгрузки.
Противник же должен был отреагировать на решение российских властей о присоединении территорий? Вот, похоже, и отреагировал…
— Всем построиться по боевой! — кричит Назар. — Группа Ставра, по боевой! Всем собраться в коридоре!
Мы бросаемся надевать берцы и разгрузки, хватаем и заряжаем автоматы и пулемёты. Выскакиваем в коридор, застёгиваясь на ходу. Рядом с нашим зданием продолжается безостановочная пальба. Назар что-то орёт в рацию.
— Ты, ты и ты… занимаете оборону у въезда, — командует Белуга, размахивая руками, как регулировщик на перекрёстке. — Вы четверо — налево, пулемётчик с вами…
Он успевает отправить во двор половину роты, когда пальба вдруг стихает. Рация ещё немного бубнит — и тоже замолкает. Я стою в коридоре, сжимая в руках автомат, готовый бежать и занимать позицию, — но новых команд не поступает.
— Отбой боевой, — объявляет Белуга.
Со двора возвращаются парни, расходятся по комнатам, разочарованно кидая оружие на кровати.
— Что случилось?
— Да так… — неохотно отвечает Ставр. — Тут по соседству вагнера стоят. К ним пополнение прибыло. Потренироваться решили, а нас — не предупредили. А что мы могли подумать? Они из пулемётов и гранатомётов стреляли! Пулями столбы и ветки деревьев посекло. Мы чуть в ответ палить не начали. Сейчас бы такая война началась!
«Недопонимание — опасная штука», — думаю я.
Только что вагнера с ахматовцами едва не разнесли в пыль и без того разрушенный город.
Что уж говорить, когда сцепляются не сумевшие договориться государства!
Наша страна долго и честно пыталась решить вопрос миром. Может, даже слишком долго и слишком честно. Теперь — будем палить; будет большая война.
★ ★ ★
Когда бездельничаешь, время тянется медленно, а когда работаешь — быстро. Поэтому я берусь в лагере за любую работу: разгружаю «камазы», готовлю еду, копаю землю, таскаю ящики и брёвна. Если устаю, то иду отдыхать, — и никто меня не дёргает.
Мне поручили сжечь мусор. Гигантская мусорная куча выросла на краю располаги, привлекая бродячих собак и кошек, и выглядела скверно. Там были пустые консервные банки из-под тушёнки, пластиковые контейнеры от пюре быстрого приготовления и доширака, рваная одежда, цинковые коробки от патронов и чёрт знает что ещё.
Куча не нравилась и мне тоже, я и сам подумывал её сжечь, — но, представляя столб тошнотворного чёрного дыма, демаскирующего нас, не решался на этот шаг. Но один из командиров взводов с позывным Таджик сообщил, что ему нужны добровольцы, чтобы с этой кучей разобраться. Предполагалось, что добровольцев будет пятеро, но двое не смогли, а другие двое, выйдя на улицу и увидев масштаб задачи, быстро испарились. Копаться в мусоре никто не хотел. Я же решил, что потрачу свободное время, чтобы сделать мир — и конкретно наш лагерь — немного чище.
«Всё, к чему прикасается война, — размышляю я, орудуя лопатой и заполняя баки всякой дрянью, — превращается либо в помойку, либо в морг. Воскресить мёртвых я — не могу; нет таких способностей. Но расчистить грязь — в моих силах».
Вокруг стоят каштановые деревья с позолоченными листьями. Их ветки посечены очередями, а каштаны упали на землю. Я нахожусь в красивейшем месте — и должен радоваться — тому, но вид портит мусорный Эверест…
Для сжигания отходов я прикатываю два металлических мусорных бака на колёсах. В стенках баков подозрительные отверстия: то ли от пуль, то ли от осколков.
Если бы здесь были индийцы-шудры или египетские копты из Квартала Мусорщиков, они бы возмутились тем, что я делаю. В этой мусорной куче — богатств на многие доллары! Пластиковые бутылки можно сложить отдельно, алюминий отдельно. Вот книги, чуть намокшие, их можно читать. Электрические провода, ложки и гаечные ключи могут пригодиться. В обломках электрических плат можно выстричь золото и платину…
Если поискать, тут одних случайно выброшенных патронов наберётся целая коробка! (Только бы никто не догадался выбросить гранату! Только не гранату!)
Раздобыв у водителей бутыль с соляркой и плеснув немного, я торжественно чиркаю спичкой. Мусорные баки дымятся, сначала неохотно, потом веселее. Огонь начинает потрескивать, пробуя острым красным зубом рваные берцы, старый торшер и обломки досок.
Выудив из мусорной кучи раскисшие под дождём сочинения Лермонтова, я листаю страницы. Всё-то у автора такое восторженное! Гремят трубы, скачут кони, даже артиллерия стреляет как-то празднично. Моя же война — совсем не романтическая.
Полистав классика, бросаю его к богато изданным книгам на украинском языке про голодомор и советские преступления. Пламя облизывает влажные страницы, но будто не решается их проглотить.
Жечь книги — есть в
