Осень добровольца - Григорий Степанович Кубатьян
Двигатель гудит, обещая скорый взлёт, но мы не взлетаем.
— Братик, а туалет здесь есть? — спрашиваю я у стоящих в проходе ботинок авиамеханика.
— Откуда? Два часа всего лететь. Потерпи.
И я терплю. Меня тошнит: от жары, от тесноты. от головной боли.
Подошедший врач вкладывает «музыканту» в уши кусочки бинта: десантный самолёт не герметичен — при перепаде высот может пойти кровь.
Наконец, люк закрывают, и мы взлетаем. С набором высоты у меня закладывает уши, и я пытаюсь «продуваться», как учил тренер по дайвингу: зажимаю нос, надуваю щёки, но это плохо помогает.
В какой-то момент понимаю, что сейчас потеряю сознание. Перед глазами идут круги. Найдя висящую на потолке между труб тусклую лампу, начинаю молиться ей. Другой иконы всё равно нет, а Бог — это всё-таки свет. Прошу Его помочь мне выдержать этот путь.
Проваливаюсь в забытьё — и прихожу в себя, лишь услышав, как скрипят открывающиеся шасси. Мы в Москве.
В открывшийся люк заходят люди: офицеры, врачи в тёплых куртках поверх белых халатов, деловитые женщины со списками в руках.
В первую очередь выносят тяжёлых — их сразу забирают реанимационные машины. Мы — в конце очереди.
По проходу бежит девушка, испуганно заглядывает в лица раненых, смотрит на меня, понимает: «не он» и мчится искать «его».
Смуглый вагнеровец, показав мне пустую пластиковую полторашку, делает жест рукой: отрезать.
— Лю-ю-юди! — кричу я топчущимся в проходе ногам. — У кого есть нож? Сил терпеть нет!
Чья-то рука подхватывает бутылку — и возвращает с прорезью нужного размера. Накрывшись одеялом, заполняю бутылку наполовину. Её очищают, и я передаю соседу. Давно я не испытывал такой радости от простого физиологического действия!
Женщина-врач, заглядывая в списки, командует, кого и в какой очерёдности снимать. Срочники, хоть и выполняют её указания, но при этом спорят и кричат, что разбирать нужно — по порядку, потому что нельзя вынуть носилки из стеллажа, не задев другого раненого… Арамис, откинув одеяло, показывает врачам и срочникам голые ноги с системой, обещая страшные кары тем, кто, не дай бог, уронит на его ноги носилки.
Наконец, начинают разбирать нашу секцию. Когда меня уносят, Арамис успевает сунуть мне в руку шоколадный батончик с орехами:
— Держи, брат!
Я благодарно сжимаю кулак.
…Нас везут по длинным ночным московским хайвеям. Так непривычно смотреть на эти чудные осенние улицы после сырых окопов Донбасса.
В госпитале — невыносимо светло, до рези в глазах. Столпились люди, будто встречают правительственную делегацию.
Безопасники забирают мой пакет с вещами на досмотр. Мало ли что могут привезти «из-за ленты»? Случайно или сознательно везут гранаты, патроны, штык-ножи… А есть и такие, кто способен прихватить золотую цепочку из опустевшей квартиры. За мародёрство — положен срок.
За вещи я не беспокоюсь: у меня их нет. В пакете — подаренные волонтёрами в госпитале футболки и носки да блокнот с фломастерами. Весь низ, от штанов до берцев, у меня срезали ещё в медроте. А скромное моё армейское имущество осталось в подвале на «нуле» и в «располаге». Вряд ли когда-нибудь увижу его снова. Но жаль потерять — лишь дневник с записями.
Я лежу на носилках — в чужих старых трениках и в кителе, на погон которого намотана георгиевская ленточка.
— Всё в порядке, боец? — приветливо улыбается врач. — Не переживай, вылечим!
Меня перекладывают на каталку — и везут по длинным и светлым лабиринтам московского госпиталя.
★ ★ ★
Наша штурмовая группа больше так и не собралась полностью. Кто-то после ранения остался дома, другие поехали воевать снова.
Ольхона убили в атаке под Кременной.
Там же, во время обстрела, погиб Ставр.
Позднее, при штурме Клещеевки, не стало Старкá.
Я — живой; вернулся на фронт, но теперь — военным корреспондентом.
События моей жизни, мирной и военной, иногда кажутся мне хаотичным набором происшествий, поисков и метаний, — но потом я думаю, что всё же это симфония. Просто получившаяся музыка — не классическая. Тут и этнические мотивы, и русские народные, и тяжёлый рок…
Я не хочу выбирать: любить мир или любить Россию. Мне нравится мир — как планета и как состояние. Но Россия — мой дом. Свой дом нужно защищать, нужно о нём заботиться. Нужно поддерживать своих и не бросать их.
Наверное, из меня вышел не очень хороший солдат. Я не убил ни одного врага. Даже не встретил его в бою.
Зато я видел своих — и это гораздо важнее.
Совсем юных бойцов и уже пожилых, седобородых.
Тех, для кого слово «Родина» — не пустой звук. Пошедших воевать и умирать за неё.
Эти люди — и есть Россия.
