Осень добровольца - Григорий Степанович Кубатьян
Мы с соседями озадаченно смотрим на стоящую в углу на столике кастрюлю. В нашей лежачей палате нет никого, кто смог бы дойти до кастрюли самостоятельно.
На следующий день волонтёрки уже другие: коренастые пожилые женщины в белых шапочках с толстыми красными крестами. Одна из женщин приносит мне стакан чая — но, отхлебнув немного, я чувствую, как от сладкого мне дурнеет и кружится голова.
— Заберите, пожалуйста. Слишком много сахара.
— Вам тут что, ресторан? — Женщина явно обижена.
Но, посопев сердито, она вспоминает, что разговаривает с раненым, а они все контуженные и не в себе, — и, потеплев взглядом, приносит мне простой воды.
На койке в углу за казахом — дядька без ноги до колена. Он крепкий, под пятьдесят, с крупными чертами загорелого лица и жёсткими волосами. Похож на казачьего атамана. На лице у него постоянно насмешливое выражение.
Дядька этот — ЧВК-шник, вагнеровец. Провоевал четыре месяца. Был командиром взвода.
— От нашего первоначального состава не осталось никого, — рассказывает он. — Все 200 и 300. Я такое видел — не дай бог никому! Несколько городов штурмовал. Ни пули, ни снаряды меня не брали. Думал, и не возьмут. А подорвался — на мине. Знал же, что по обочинам ходить нельзя! У дороги самоделку замаскировали, а я был уставшим и не заметил…
Если и можно представить русского Рэмбо, то вот он. Похожий не на длинноволосого голливудского наёмника, а скорее на Степана Разина или Емельяна Пугачёва. Умеет стрелять из всех видов оружия. Выживал в ситуациях, в которых выжить невозможно. Представлен к ордену Мужества.
— Поеду домой, в Сибирь. Мать увижу. Позвонил ей — она счастлива, ждёт. А нога… Да чёрт с ней! Закажу протез, ещё в футбол играть буду.
Вот настоящий воин!
Но когда в палату приходят брать у всех тест на ковид — это обязательная процедура перед отправкой на лечение в другие госпиталя, — через пару часов результат нас обескураживает: у всех — чисто, а у нашего воина — плюсик. Все полетят на лечение в Москву, а его с отрезанной ногой переводят в ковидный госпиталь. Санитары надевают на дядьку одноразовую масочку — с таким же успехом эту масонку можно было надеть на лесного медведя, — сажают его в инвалидное кресло и увозят.
★ ★ ★
Вечером нас должны эвакуировать санитарным бортом в Москву. Лежачих выносят на носилках во двор и складывают в штабеля внутри металлических каркасов. Я оказываюсь сверху — могу глядеть в небо и на покачивающуюся надо мной ветку дерева. И — наконец-то! — дышать свежим воздухом, а не табачным дымом.
Я лежу под деревом и думаю радостно и благодарно о том, что жив и могу смотреть на прекрасные ночные звёзды.
— Зашибись природа у нас! Куришь, браток?! — доброжелательно улыбается мне сосед, затягиваясь чем-то фантастически душным.
И весь наш штабель, и столпившиеся вокруг люди тоже принимаются дымить, потому что место у входа в госпиталь — это курилка.
Сердобольная бабушка из христианской миссии ловко суёт мне под одеяло несколько вафелек и бутерброд с колбасой в пластиковом кулечке:
— В дороге поешь, сынок! Господи, дай тебе сил!
Я не хочу есть, меня тошнит. Особенно невыносим запах колбасы, затерявшейся под одеялом. Спелёнатый как мумия, я не могу пошевелиться и достать её.
Погрузка затягивается. Накрапывает дождь, я лежу под моросящими каплями, ещё и эта чёртова колбаса!.. Господи, дай мне сил!
…В аэропорту для осмотра пациентов в автобус заходит военный врач, молодой осетин с умным и серьёзным лицом.
— Что у вас? Сопроводительные документы давайте… Ясно… Рану показывайте… Живот и рука… Долетите?…Этого — ближе к хвосту, к реанимации.
Так он осматривает каждого. Из обрывков разговоров я понимаю, что лежачих мест в самолёте недостаточно, и кого-то могут отправить обратно в госпиталь: то ли самых тяжёлых, то ли, наоборот, лёгких, готовых потерпеть. Я волнуюсь: мне не хочется обратно.
— Что у вас? — спрашивает врач меня.
— Осколочная рана бедра. Сквозная. С ней всё хорошо.
— Да? Судя по намокшей повязке, я этого не вижу. В самолёте разряженный воздух. Станет хуже.
— Долечу, — шепчу я.
— Долетите, — хмурится врач. — Но я вас предупредил.
Вяло переругиваясь, кому нести тяжёлые носилки, а кому уже можно отдохнуть и покурить, парнишки-срочники вынимают носилки из «пазика» и несут в самолёт. Я надеялся, что поставят ненадолго на взлётной полосе, и я смогу отползти в сторону и освободить мочевой пузырь. Но несут сразу внутрь…
— В начало его, — указывает кто-то, и меня тащат мимо стеллажей с висящими на них ранеными бойцами. Если в санитарном «пазике» мы висели в три яруса, то здесь, в самолёте, — в четыре, плотно друг к другу. Лишний раз не повернёшься и не согнёшь колено, потому что рискуешь задеть висящего сверху:
— А-а-а, брат! Не делай так больше. В самую систему мне ногу воткнул!
Меня засунули в нижний ярус; надо мною покачиваются трое. И четверо висят напротив. А сколько ещё висит дальше по проходу? Полсотни или больше? Человеческая матрица. Это в кино достаточно одной таблетки, чтобы вырваться из такой. А у каждого из нас впереди — десятки таблеток и уколов.
Те, кто не висит в стеллаже, сидят вдоль борта: у кого ранена рука, у кого замотана голова или заклеен глаз. Пальцы нетерпеливо ныряют в карманы в поисках курева, но в самолёте нельзя курить, и за этим строго присматривают.
Ближе к кабине жарко. В госпитале мне посоветовали одеться теплее, и я был благодарен за этот совет, когда лежал в штабеле на улице и ждал погрузки. Но в самолёте — парилка, а раздеться так, чтобы не потревожить соседа сверху, я не могу, поэтому обливаюсь потом.
— Здорово, братишка! Как ты? — улыбается мне со второго яруса напротив веселый голубоглазый парень, похожий на Арамиса: такие нравятся девушкам.
Я видел его и госпитале в Стаханове: тоже «ахматовец», и тоже попал в замес, когда мы удерживали прорыв неприятеля. Ему повезло меньше, чем мне: осколок раздробил кость. Теперь на его ноге выросла футуристическая система из палок и шарниров аппарат Илизарова.
— Ахмат? — тянет мне руку красивый смуглый парень, лежащий напротив меня; узбек или таджик. — Я — музыкант.
Я жму руку. Понятно, вагнеровец. Что-то начинаю говорить ему, но он печально мотает головой:
— Я тебя не слышу... Танк...
Парень контужен и оглох. Он
