Вихрь - Йожеф Дарваш
Да и что это за пара! Правда, они не сами выбрали друг друга. Отец Мальвин хотел для дочери прочного счастья, хотел, чтобы у нее была крепкая семья. Мать тоже хотела этого, но не столь рьяно. Отец же был тверд в этом вопросе, как ни в каком другом. «Вот еще глупость — любовь! Бред! Воображение! Зачем это? Главное — достаток». Так думал отец. Его Мальвин была не бедна, а у Тимара денег еще больше. Значит, дочь станет богатой, и это главное. А все остальное — глупости… К тому же Тимар и не урод вовсе. Разве только чуть-чуть толстоват… Зато здоров. Так чего же еще нужно этой глупой девчонке? Глупая! Еще совсем цыпленок, настоящий желторотый цыпленок. Выражение «желторотый цыпленок» понравилось отцу, и он расхохотался. Мальвин тоже улыбнулась, но нехотя, лишь из чувства смирения перед отцом…
Она не любит Тимара, но надеется привыкнуть к нему. Мать настойчиво убеждает ее в этом. А она и не сопротивляется. Ведь спорить с отцом — это напрасный труд. Вот почему у нее очень тяжело на душе. Она чувствует, что ей недостает кого-то, кого бы она полюбила восторженно, преданно, всеми силами своей болезненно-чувствительной души, недостает того, кто так же сильно полюбил бы ее. А поцелуи этого господина Тимара! Ах! Лучше не надо!..
Однажды вечером Мальвин сидела в своей комнате на диване. Было тихо, она читала. А потом в голову пришла мысль о Тимаре, и ее охватило чувство отвращения. Читать она больше не могла, теперь она ненавидела Тимара. Если бы она могла, то отравила бы его, лишь бы только не выходить за него… И она погрузилась в раздумье. Как она несчастна! И все это из-за родителей. Да, всему виной гнусный отец. А отец ли он?.. Мальвин хотела заплакать, но не смогла. Она разозлилась, разозлилась на отца, на мать, на Тимара… Они продают ее. И кто? Родители! Не она себя, как это делают распутные женщины, а ее собственные родители…
И вдруг Мальвин услышала через стенку сильный стук дверью. Это у Бланки. Перегородка вздрогнула, и в тот же миг раздались дикие, душераздирающие рыдания. Мальвин без труда узнала голос Бланки. Та плакала. Бланка, умеющая так заразительно смеяться, плакала так горько, что Мальвин невольно вздрогнула и в недоумении стала прислушиваться. Это было так странно. Бланка за стеной зарыдала еще сильнее. Что могло у нее случиться? Сердце Мальвин наполнилось жалостью. Как бы она хотела броситься к ней, спросить, что с ней случилось, кто ее обидел. Как бы она хотела утешить ее, обнять и вместе с ней заплакать навзрыд… И вмиг женщина, которой она постоянно завидовала, показалась ей такой несчастной… Мальвин еще долго слышала непрекращающиеся рыдания…
В тот вечер, лежа в постели, она долго не могла забыть эти рыдания, она не могла забыть их и на другой день, и на третий… А родившаяся в ее душе жалость и любовь к соседке не проходили.
Теперь, встречаясь друг с другом, обе девушки обменивались такими задушевными взглядами, словно разговаривали между собой как две хорошие подруги, которые пережили вместе большое несчастье.
Андраш Табак
ИГРУШЕЧНАЯ ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА
Товарный поезд, который, сердито отдуваясь, тащил маленький допотопный паровоз, остановился у площади, пропуская колонну советских танков, двигавшуюся в сторону Уйпешта. Состав был небольшой. На каждом вагоне мелом было написано: «Картофель для голодающего населения столицы!» Из последнего вагона спрыгнул на землю худой черноголовый мальчуган лет двенадцати. На нем было коричневое не по размеру длинное пальто, из-под которого виднелись полосатые бело-синие брюки из грубой материи, и круглая шапочка, сшитая из такой же материи с черными цифрами лагерного номера «27059».
Перед разбитым зданием Западного вокзала рабочие разбирали развалины под наблюдением двух полицейских с национальными повязками на рукавах. Тут же стоял коренастый широкоплечий советский солдат. И полицейские и солдат заметили паренька.
Не обращая внимания на рабочих и прохожих, которые с любопытством смотрели на него, мальчуган, с трудом поднимая ноги в тяжелых солдатских ботинках, перебежал через площадь и ступил на тротуар.
Русский солдат поднял руку и крикнул:
— Малыш, иди-ка сюда!
Полицейские, опершись на винтовки, стояли неподвижно, не спуская глаз с лагерной шапочки мальчика.
— Мальчик, иди сюда! — еще раз позвал солдат, бросив на землю наполовину недокуренную папиросу.
Худое лицо мальчика, казалось, окаменело. В больших темных глазах мелькнул страх, губы и подбородок задрожали. Подтянув ремень висевшей на плече сумки, он медленно подошел к солдату.
Он стоял молча, опустив голову, и неподвижным взглядом смотрел на выпачканные грязью сапоги солдата.
— Из концлагеря? — спросил солдат.
Мальчик на мгновение поднял голову.
Солдат пробормотал что-то непонятное, по лицу промелькнула смущенная улыбка. Вытащив из кармана пол-плитки шоколада, он протянул ее мальчику.
— Бери, — подбодрил паренька полицейский. — Бери и скажи: «Спасибо, товарищ!»
Мальчик молчал. Шоколад он сунул в сумку и снова уставился на сапоги солдата.
Солдат полез в карман телогрейки и, нахмурив лоб, вытащил из него маленький облезлый будильник, сунул его мальчугану в руку.
Паренек едва заметно улыбнулся и сказал:
— Спасибо, товарищ!
Солдат рассмеялся, потом вдруг обнял мальчика за худые плечи и по-дружески похлопал его.
— Гитлер капут! — воскликнул он. — Фашисты капут! Браво, молодец!
— Тебе есть куда идти? — спросил у мальчика один из полицейских.
Паренек кивнул и пошел прочь.
Солдат снова закурил. Сдвинул меховую шапку на затылок, выругался. Лицо его помрачнело.
Полицейские взглядом провожали мальчика, а тот быстрыми шагами шел по тротуару, перепрыгивая через ямы и выбоины. Перебежав через перекресток улицы Подманицкого, паренек скрылся из виду.
Остановился он перед домом на улице Сонди. Дом этот, как ни странно, уцелел: его не задел ни один снаряд. Крыша была цела, сохранились даже две скульптурные фигуры, украшавшие фасад. Сохранилась и цветная стеклянная вывеска над входом: «Парфюмерный магазин Микши Ротмана. Парижские товары. Во дворе налево».
Чуть пониже вывески мелом было написано:
