Вихрь - Йожеф Дарваш
— Ну и семейка!
Карасне продолжала преувеличивать дальше:
— Есть у нее и взрослый сын, работает продавцом в бакалейной лавочке. Этот бог знает чего только не тащит домой из лавочки. Дома у них всегда горы сахара, кофе, риса и бог знает чего еще. Вчера он сам мне дал полкило риса. Я накормила Эммочку ужином… Конечно, все это парень тащит из лавочки. Иначе и быть не может.
— Ну и народ… — сказала Михайне. — Да, мне, пожалуй, пора идти. Вот вам, бедная Карасне, немного денег, чтобы вам дожить как-нибудь, пока муж выздоровеет.
Улыбаясь, она достала свой кошелек и сунула в руку Карасне целых пять крон.
ДВЕ ДЕВУШКИ
Между ними не было ничего общего, разве только то, что их комнаты были смежными, а тонкая перегородка, разделяющая их, позволяла слышать звуки фортепьяно, когда одна из них начинала играть. Да ничего между ними и не могло быть, Мальвин была порядочной девятнадцатилетней девушкой на выданье, дочерью состоятельных родителей, занимающихся торговлей. Бланка отнюдь не была порядочной. Хорошо одетые господа приходили к ней запросто наслаждаться ее любовью. Сегодня — один, завтра — другой, на третий день — третий…
Бланка получала от своих друзей довольно много денег. На них она содержала большую квартиру, имела роскошные туалеты, шикарные шляпки и вообще сорили деньгами направо и налево. Надев на себя богатое платье, она выглядела шикарно. Полная, гибкая фигура, упругая грудь, маленькие очаровательные ушки, густые черные волосы и блеск двух любопытных наивных глаз. Она нравилась и самой Мальвин.
Однако мать Мальвин пыталась отыскать в Бланке какие-нибудь недостатки, находя ее то слишком бледной, то слишком накрашенной, а иногда она казалась ей чересчур толстой, обрюзгшей и мягкотелой. Большие цветные шляпы Бланки, украшенные перьями, были похожи на маскарадные и вызывали нечто вроде отвращения, да и вся она казалась олицетворением бесстыдства и разврата. Однако, вопреки этому, она чувствовала себя счастливой, и мать Мальвин в душе это понимала и в минуты мрачной настроенности, сравнивая себя с Бланкой, находила свою судьбу чересчур жестокой.
Быть может, она раздумывала об этом просто от скуки. Отдать себя, свою молодость, свое тело, душу, все-все, что у нее было, пожилому торговцу с прозаическими взглядами на жизнь, каким она считала своего мужа, было в ее глазах жестокой несправедливостью. Радужные девичьи мечты о красивом, умном, сильном, элегантном мужчине рассеялись как дым. Вместо девичьего идеала — бесцветный, сгорбленный, одна кожа да кости, Герман, клюющий носом страницы «Пештер лойд». И ее здоровой чувственной красоте суждено было увянуть рядом с ним. Женщина в годах с удовлетворением начинает вспоминать часы, которые все же познакомили ее с прелестями любви. Не настоящей любви, о которой она так горячо мечтала, а той, другой, мимолетной. И лишь дети, как приятные и сладкие напоминания этой любви, приоткрыли ей счастье и наполнили ее жизнь содержанием. И все-таки это преступление, свершить которое можно было лишь под тяжестью огромного страха, а затем всю жизнь в страхе хранить эту тайну.
Если свет узнает об этом, то заклеймит ее презрением. Он назовет ее бесчестной. И ее несчастный, подло обманутый муж выбросит ее вон. А если бы на месте Германа, этой кроткой, старой калькуляционной машины, был кто-нибудь другой, с грубым голосом, красной рожей, выпученными глазами, «настоящий мужчина», то он бы наверняка убил ее.
Втайне она завидовала Бланке… Правда, мораль! Безнравственность! Больше всего кричат об этом те, кто сам далеко не чист. Умно поступает женщина, имеющая любовника, но не допускающая ничего серьезного и ничем себя не связывающая. По-настоящему она любит одного, остальных — только за деньги. Им она отдает тело, а душу, сердце свое дарит лишь тому, кого по-настоящему любит. Или же оставляет все себе. Если, правда, у таких женщин есть душа и сердце… А если нет? Тогда они еще счастливее.
Бланка не жалела денег и покупала много духов, шелков, кружев и шляпок. Иногда она возвращалась домой поздно ночью, слегка опьянев от выпитого шампанского, неся огромный букет цветов. Она приносила пестро раскрашенные коробки со сластями и южными фруктами, большую часть которых съедали служанка да маленький сын привратницы. Привратнику она обычно давала по форинту. Подпрыгивая и что-то насвистывая, она взбегала по лестнице к себе. Служанка открывала ей дверь, и она приветствовала ее: «Здравствуй, моя малышка».
В будни, если она была дома, то приводила в порядок свои туалеты, примеряя их, ухаживала за цветами, играла на рояле или же углублялась в чтение какого-нибудь романа. Иногда она заходила в комнату служанки, садилась на складную кровать и, болтая ногами, с серьезным выражением лица начинала длинные разговоры. Чаще всего на домашние темы. Однажды, застав служанку с сигаретой, она влепила ей пощечину. Подолгу твердила ей, чтобы она была порядочной, говоря, что как только она узнает, что та спуталась с кем-нибудь, то оттаскает ее за волосы. Она говорила это твердым и холодным голосом, взгляд ее выражал решимость.
Если ее навещал кто-нибудь из друзей, она сразу же становилась весела и шаловлива. Шутила, острила и много смеялась. Смеялась она очень звонко и как-то даже по-ангельски. Так умела смеяться только она.
Когда за стеной стихало, Бланка тихо опускалась в низкое, обитое красным бархатом кресло, закидывала ногу на ногу, закуривала и, погрузившись в меланхолию, прислушивалась. Спокойно выпуская изо рта сизые струйки дыма, она стеклянными глазами следила за причудливой спиралькой. Мысленно она уносилась в радужный мир мечты, пыталась его рассмотреть в затейливых струйках дыма. Что-то прекрасное, причиняющее боль, опьяняющее захватывало ее, влекло, приводя в состояние грустной подавленности.
В такие минуты она с симпатией думала о Мальвин. Ее уже не раздражал пренебрежительный, насмешливый взгляд Мальвин, которым та окидывала ее при каждой встрече в коридоре, когда она отвечала ей тем же. Так просто, по привычке, лишь бы не уступить.
И до чего же странная эта Мальвин вместе с ее матерью! Мать, которая всегда бросала на нее насмешливые взгляды, скорее полные иронии, чем ненависти. Правда, Бланку не очень раздражало все это. Она привыкла к подобным взглядам. Все это она парировала довольно бесцеремонно. По утрам, отправляясь на прогулку вместе со своей маленькой белой собачкой Пуки, она старалась пройти у самой двери Мальвин. Громко хохоча, она звала одуревшую от радости Пуки. Мальвин вместе с матерью считали это наглостью.
Когда же Бланка узнала, что толстый
