Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
Госпожа Самари, приветливо улыбаясь, как хозяйка, стояла в глубине хижины. И смуглые таитянки тут были на месте. Женщина, пьющая абсент, горько смотрела на недоступное ей счастье разумной жизни. И Мальчик Пикассо, гладящий собаку, превратился в пастушонка; казалось, что невдалеке пасется стадо овец
Иосиф Абгарович наполнял кубки и произносил длинные тосты на старофранцузском, — раблезианском, потом на грузинском и армянском языках. Я не знал многих слов, но, несмотря на это, воспринимал, как мне кажется, все: сказанное и даже не сказанное.
— Вы знаете, — сказал Иосиф Абгарович, — прошлое лето я был в Абрамцеве, под Москвой. Там рядом с этой чудеснейшей церковушкой — моделью новгородской Нередицы — две могилы. На кресте одной из них написано:
МАМОНТОВА
а ниже еще:
ДЕВОЧКА С ПЕРСИКАМИ
— Как печально… — вздохнул Л. — Девочка с персиками, сама молодость, — преходяща и смертна.
— Я подумал другое, — возразил Орбели. — Девочка с персиками — бессмертна. И она тоже. — Взгляд Иосифа Абгаровича был устремлен на Девушку с веером Ренуара. — И они бессмертны: Мальчик, гладящий собаку, и Любительница абсента; бедняжка пережила такую тяжелую жизнь, но. думается, были и у нее секунды счастья, другому недоступные,
Бутылки опустели. Мы поднялись и вышли в коридор.
Эрмитаж заполнялся посетителями.
Я несколько отстал от своих спутников и вдруг замер, явственно расслышав знакомый тихий, заставляющий прислушиваться голос. Остановился и заглянул в приоткрытые двери небольшой овальной аудитории.
Признаюсь, я сделал это с необъяснимым чувством неприязни, даже испуга или досады.
…За полукруглыми скамьями с пюпитрами тесно сидели слушатели и слушательницы. Слышалось шуршание бумаги и легкий скрип перьев. На белой мраморной стене с ампирным золотым бордюром чернела грифельная доска. N стоял вполоборота к доске — я ясно видел его профиль — и твердо проводил безукоризненную прямую, концы которой были обозначены буквами «х» и «у».
Лицо профессора, как полумаска, закрывали огромные очки в металлической оправе.
Нет, пожалуй, сейчас его не прозвали бы «Молодым Эвклидом», хотя время и отнеслось к нему сравнительно милостиво. Лицо, покрытое нездоровой бледностью от работы при искусственном свете, чуть пожелтело, и на лбу обозначились легкие морщинки. Ироническая усмешка, кривившая тонкие, чувственно красные губы, приняла резкий характер. Волосы, некогда темной волной оттенявшие высокий лоб, исчезли, и, странное дело, лоб теперь не казался высоким, а приобрел как бы некоторую скошенность и жесткую угловатость.
— По прямой х — у, — еле слышно говорил профессор, — как вы видите, располагаются точки а, б, в, г, д, е… a, b, c, d, e, f… альфа, бета, гамма… Представьте себе за каждой из означенных точек изученных нами великих деятелей искусств, появление которых в мире, равно как и их величие, определяется функциональной зависимостью, выраженной прямой х — у…
«Выраженной прямой х — у…» — старательно записывали студенты и студентки, перенося чертеж в тетради и время от времени сверяя его с оригиналом.
…Овал лица N оставался округлым, но в нем явственнее обозначился как бы остов, или, если выразиться прямее, очертания черепа.
И речь его стала суше, обнаженнее.
— …А эти бесчисленные точки а', б', в', г', д'… a', b', c', d', e', f'… альфа', бета', гамма',— говорил N. быстрыми ударами мелка покрывая поверхность доски белыми пятнышками. — Если обозначить ими так называемых деятелей так называемого искусства, которые тоже разновременно существовали, или, вернее, как бы существовали, находятся, как вы видите вне прямой х — у, изображающей нужную нам функциональную зависимость, и потому к подлинным деятелям подлинного искусства быть причислены не могут.
«…и потому… быть причислены не могут», — доверчиво, — ах, ведь и мы были так доверчивы, — скрипели перья.
Лекция окончилась, и N вышел из аудитории. Он шел прямо на меня, однако при этом как бы никого не видя.
— Признаться, показалось, что вы меня не узнали или не хотите узнавать, — сказал я, — когда он, круто остановившись, протянул мне свою очень белую руку с длинными пальцами артиста, при прикосновении казавшуюся почти бескостной.
Вблизи очки, занимающие такое несоответственно большое место на его бескровном лице, еще сильнее приковывали взгляд специалиста, по роду работы привыкшего главное внимание обращать на предметы уникальные.
Они поражали не только размерами, но и своей несомненной общей странностью.
Толстая, толщины браслета, платиновая оправа светло блестела в полутьме эрмитажного коридора. Те, кому приходилось иметь дело с драгоценными металлами, имели случай убедиться, что блеск платины совсем иной, чем блеск золота — красноватый, горячий, солнечный — или чем звездный блеск серебра. Платиновый блеск прежде всего совершенно холоден.
В овальной оправе были заключены выпуклые линзы, отливающие свинцовым и отчасти оловянным оттенком отлично отполированных металлических поверхностей.
— У меня не было и нет никаких причин игнорировать вас, — тихо, но до крайности внятно проговорил N. — Просто по обстоятельствам своего зрения, в необходимой степени усиленного данным оптическим прибором… — Кончиками пальцев профессор притронулся к очкам. — При помощи данного оптического прибора я совершенно отчетливо различаю факты, которые представляют собой сущности, типические явления, или, иначе говоря, философские категории, но зато избавлен от необходимости и возможности видеть факты, представляющие собой лишь видимости и единичные случаи
— При помощи этого оптического прибора? — заинтересованно переспросил я.
— Именно! — с той же особенной внятностью ответил профессор. — Факт… хм… которого вы были свидетелем на давних практических занятиях, заставил меня сделать необходимые выводы. Вы понимаете, какой тягостный осадок остался у меня, человека чувствительного, после необъяснимого исчезновения С. и Р., моих любимых учениц; облик первой, как вы, может быть, припоминаете, отличался греческой строгостью линий, а облик второй — похвальной рубенсовской округлостью форм.
Несколько секунд N молча глядел в пространство, по-видимому, пытаясь воскресить прошлое.
— Да, — продолжал он, — особенно поразило меня исчезновение Р. и С. Они отличались усидчивостью, логическим мышлением, эрудицией и материальностью — чертами, которые, казалось бы, полностью гарантируют от превращения из философски сущего в философски не сущее… Я должен был сделать все выводы из происшедшего. От меня не укрылось, что, если прямая, пусть даже под влиянием высоких температур, из истинно прямой превращается в подобие восьмерки, она больше не соответствует своему назначению. Прибыв по месту новой работы, я попросил мастеров переплавить ее и с наивозможной чистотой разделить на две фракции, а именно — на фракцию платиновую, из каковой выгнута оправа оптического прибора, и фракцию иридиевую, послужившую материалом для собственно оптической, или, точнее, определяющей и классифицирующей части инструмента.
— Но, — рискнул я
