Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
— Был и такой людоед, — только. и ответит сказочник.
— И где? Когда? Почему? — вы видели спящую красавицу? — Особенно спящие красавицы раздражают скептиков. — И почему, извольте точно ответить, по какой именно причине она проснулась?
— Я видел ее потому, что был молод, — ответит сказочник. — И видел ее там… Нет, об этом я не обязан рассказывать. И проснулась она потому, что к хрустальному гробу подошел красавец принц, а она сама тоже была прекрасна. Что же тут удивительного? Разве только несколько редкостная профессия чужестранца?.. И к тому же я ведь это видел! Видел своими глазами, как она приподнялась в гробу. И протянула навстречу принцу руки, не открывая глаз. И как порозовели ее щеки. И как счастье солнечным лучом легло на ее милое — я не назвал бы его прекрасным, — но такое милое лицо. До сих пор в редкие счастливые ночи оно возникает перед моими глазами.
Видел, когда был молод. Звездной и теплой ночью, неслыханно звездной и теплой ночью в октябре 19** года, когда море шумело уже по-осеннему. И с гор тянуло легким ароматом винограда, превращающегося в молодое вино.
— Видел! — повторит сказочник. — Поэтому и рассказал о виденном.
Впрочем, в коротком этом повествовании не следует ждать появления спящих красавиц, принцев и людоедов. Действуют в нем лица реальные, упоминаемые даже в энциклопедиях, если не считать профессора N, лица даже более чем реального, которое в энциклопедии не попало исключительно по прихоти случая и проискам недоброжелателей.
В начале его деятельности, отдавая должное присущей этому человеку способности к безупречным логическим построениям, студенты и восторженные молодые студентки называли профессора «Молодым Эвклидом».
Он был высок ростом, строен, с лицом полным, но чрезвычайно бледным, что свойственно людям, привыкшим работать ночью, при искусственном свете. Губы у него были тонкие, красные, почти всегда изображающие ироническую улыбку. Смотрел он чаще всего мимо собеседника, рассеянно, и говорил тихо, как человек, знающий, что собеседник напрягает слух, боясь проронить малейшее словечко.
Очень давно, только еще приступая к профессорской деятельности, он получил из академических фондов платино-иридиевый сплав, тот самый, из которого изготовлен эталон метра в Международном бюро мер и весов в Севре (Франция), и опытный мастер академических мастерских отлил для него прямую, являющуюся кратчайшим расстоянием между двумя точками — «х» и «у».
С тех пор он являлся на лекции неизменно с этой платино-иридиевой прямой. И на практических занятиях сам лично перебегал из точки «х» в точку «у» строго по прямой, позволяя студентам и студенткам избирать произвольные направления, чтобы удостовериться в их ложности.
Эти практические занятия облегчали усвоение материала, способствуя возрастанию, и так уже значительной популярности N.
Так обстояло дело, когда неожиданно профессор отказался от публичной деятельности и углубился в работу, о которой он избегал говорить, а если приходилось, выражался общо и неопределенно: «Труд моей жизни».
Размышляя над этим трудом, N долгие часы сидел в своем уютном кабинете на даче, перед ярко горящим камином. Тут уж прямая использовалась им в качестве кочерги и в атмосфере сильного жара превратилась совершенно в загогулину.
Добровольное это отшельничество продолжалось недолго. Профессор вернулся на кафедру, где его приветствовали студенты и студентки. Однако праздничный день окончился печально. Когда К, как в прежние времена, уложил платино-иридиевую прямую на пол лаборатории и побежал из точки «х» в точку «у», а за ним последовали студенты и студентки, то по окончании опыта все они оказались в исходной точке «х».
А две особенно восторженные студентки, лучшие ученицы N, Р. и С., по пути исчезли, как бы провалились сквозь землю.
Частично досадная неудача практических занятий объяснялась, очевидно, одним — превращением платиновой прямой под влиянием жара в замкнутую восьмерку. Но от профессора рациональное объяснение почему-то ускользнуло. Потрясенный исчезновением самых красивых и преданных учениц, он придал происшедшему чуть ли не мистический смысл.
Выше я не имел повода упомянуть, что профессор, о котором идет речь, хотя и получил в среде учащейся молодежи прозвище «Молодой Эвклид», но занимался не геометрией или другой областью математики, а исключительно искусством. Именно в искусствоведении он столь успешно (если не считать последнего афронта) занимался изучением расстояния между точками «х» и «у» (символы, условно обозначающие близкие ему художественные школы прошлого и настоящего), рассекая его, то есть искусство, безукоризненными прямыми.
Прозвище лишь подчеркивало силу логического мышления N.
…После афронта профессор переселился в другой город, заняв там в соответствующем институте кафедру по специальности.
Я предполагал, что больше с ним не встречусь, но, как выражались стародавние писатели, «судьба судила иначе».
Осенью 1953 года я был командирован своим ведомством в Ленинград. Возможность вновь посетить Эрмитаж и Русский музей всегда праздник не только для музейного работника. Есть картины, рассказывающие трагические и радостные истории, каких нигде больше и ни от кого не услышишь. Можно часами внимать бесконечной исповеди рембрандтовского блудного сына. Смотреть, как слепой отец, немо протянув руки к самому дорогому и близкому человеку, пытается слабыми этими руками отвести от склоненной головы сына непосильные беды. Есть картины, льющие свой свет молча.
Однажды довелось увидеть, как к «Мадонне Бенуа» Леонардо да Винчи подошла парочка: молоденькая невзрачная девушка — кажется, даже рябоватая — и красивый юноша.
Юноша совсем не обращал внимания на свою спутницу, отчего та, и так очень маленькая, становилась еще неприметнее, стушевывалась, никла. И вдруг мадонна, оторвавшись от младенца, коснулась девушки мгновенным взглядом. Та сразу выросла, глаза ее заблестели, — стало видно, какие они огромные и прекрасные. Юноша, небрежно обернувшись к спутнице, вероятно, только для того, чтобы поторопить ее, ничего не сказал, а так и замер, полуоткрыв рот.
…Да, попадая в Ленинград, дорожишь каждой минутой.
Как-то ранним утром, подходя к служебному входу Эрмитажа, я увидел двух незнакомцев, иностранцев по виду, — одного толстого, пожилого, с седыми усами, а другого совсем молодого, красивого и привлекательного.
Они горячо спорили, сопровождая слова по-южному темпераментной жестикуляцией. Когда я поравнялся с ними, молодой шагнул навстречу и, справившись, понимаю ли я по-французски, с трогательным, почти умоляющим выражением лица попросил помочь им.
Из его сбивчивых объяснений выяснилось, что пожилой француз — это видный политический деятель центристского направления, примыкающий к движению сторонников мира; назовем его месье М. А он сам, месье Л., коммунист, тоже участник движения за мир, по специальности художественный критик, партийной работой и общими интересами в искусстве тесно связанный с Пабло Пикассо.
Оба француза участвовали в сессии Совета Мира в Хельсинки, а по окончании сессии поспорили, «передрались
