Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
Теперь это повторял Мейерхольд:
— Прислушайтесь! Горе уму!
И еще я помню, как Мейерхольд вместе со своей женой, Зинаидой Райх, приходил к моей матери, к нам, на 2-ю Тверскую-Ямскую.
Он чувствовал себя как бы в роли просителя, и это очень ему не шло, и было тяжело. Изредка он взглядывал на Зинаиду Райх и, уловив ее взгляд, не прощающий чуть заметной приниженности, опускал голову.
Еще, как мне представлялось, он был придавлен красотой Райх и неуверенностью в ней, в будущем.
Должно быть, вопреки истине, ему казалось, что моя; мать — это атом того непременного, что есть в окружающем, где его место спорно и все время оспаривается. А в жене он видел устойчивость молодости и красоты, даров, всеми принимаемых, в то время как то, что пытается подарить он, тонет в гулком от пустоты зале, да и ему самому назавтра кажется «не тем».
Было в нем нечто бездомное, безместное, и в тот раз, возможно, он чувствовал это еще обостреннее, чем всегда, сравнивая свою жизнь с ясными и «приместными» женскими судьбами.
Помнится, он очень много говорил о мелочах, незначащих деталях, мелких цифрах, сверяясь с записной книжкой, стараясь обрести устойчивость, но только еще больше сникая.
Летом сорок первого, последние дни перед уходом в армию, я почти каждый вечер проводил в театре. Близкие уехали, квартира наша опустела.
Этот сезон оканчивался вместе с мирной жизнью. Актеры играли неровно, огромным усилием пытаясь увлечь за собой зрителя в обычный мир; без полной убежденности в реальности обычного мира и с прощальной нежностью к нему.
Для меня в эти дни всё изменилось и в театре. Раньше он казался олицетворением праздника. Керубино говорил: «Я люблю женщин, молодых и пожилых, блондинок и брюнеток, молчаливых и болтушек. Почему?! Да потому, что они — женщины!»
Пожалуй, и я так же неразборчиво любил театр. «Почему? Да потому, что это театр!»
В те дни сквозь театральную праздничность и до меня стала доходить мудрость, воспринимаемая почти как завещание.
На виденное раньше я смотрел как заново, поражаясь вчерашней слепоте.
Каждый театр — и те, которые существовали, и те, что жили только в памяти, — дарил что-то на прощанье уходящим на фронт и уезжающим в эвакуацию; даже то, что в военных обстоятельствах не могло пригодиться.
Впрочем, кто их знает, «военные обстоятельства»? В такие времена редко задумываешься о полезности подарка, а отдаешь то, что дороже всего.
Театры говорили прощальные слова, как все — близкие, дома, книги, деревья на бульварах, город, — не выбирая их, а те, что подсказывало сердце. То, чему можно было и надо было верить.
В Художественном на спектакле «У врат царства» я увидел, как проходит любовь: самая высокая, «самопожертвенная», по слову Толстого. Еще секунду назад жена Ивара Карено не задумываясь пожертвовала бы для него честью, счастьем, а сейчас, — это произошло мгновенно, при нас, на сцене, — она уйдет от Карено и не вспомнит о нем.
Воскресить эту бесконечную любовь никаким чудом нельзя.
Потрясла мгновенность утраты, похожая на смерть, но страшнее, потому что он, а ведь не дарила забвения. Была такая удивительная любовь! Куда она ушла? Почему? Как существовать без нее?
И потрясала мысль, что это не странный трагический «случай», а нечто свойственное любви.
Даже это не было неуместным перед уходом на фронт. В такое время человек стремится захватить с собой все. Чем меньше от мирной жизни может уместиться в вещевом мешке, тем больше необходимо вобрать в себя.
И в воспоминаниях господствует общий закон, что подобное рождает подобное. Вот и ведет за собой от Сретенки через череду лет и событий цепочка огней — зыбкий мост над прошлым, возникающим сейчас, освещенным не солнцем и не осветительными ракетами, а светом софитов.
…После войны, демобилизации и возвращения в Москву я очень долго не ходил в театры.
И в тот день я пошел случайно, только потому, что снимал комнату у Василия Васильевича Полутина, работавшего театральным осветителем, и не сумел отказаться от контрамарки; пошел почти против воли.
Я не ходил в театры, не задумываясь над причинами этого; но причины были, конечно.
Может быть, после всего пережитого театральный праздник стал казаться неестественным и даже оскорбительным.
А что касается мудрости театра, то для моих однолеток наступило время, когда чуть ли не все надо было решать самому, не полагаясь на подсказки суфлеров.
Кроме того, некоторых, и самых любимых, театров не стало, а другие, как можно было опасаться, неузнаваемо переменились.
В Художественном один за другим уходили старики. Будто давным-давно собрались среди темноты и стужи люди, объединенные общностью талантов и случаем, разожгли в темноте костер. Теперь они отправляются, как прежде, за хворостом, но не возвращаются. Другие занимают место у костра, но это — другие. Дольше многих оставался Тарханов. Хмелев умер во время спектакля; он был моложе своих друзей, но тут, как казалось, главным был не возраст и не болезни, а жизнь идеи.
Она дарила бессмертье, она же и обрывала существование.
Мой хозяин Василий Васильевич Полутин, тридцать лет работал осветителем в таировском Камерном театре; теперь там уже не было Таирова и театр не назывался Камерным.
Людей Полутин делил на «дельных», как он выражался, и «окольных», существование которых не необходимо.
В этой его классификации было не осуждение, а скорее снисходительное недоумение. Вероятно, и актеров, и режиссеров театра, где он проработал чуть ли не всю жизнь, Полутин причислял к людям «окольным». Даже Александра Яковлевича Таирова, хотя его он, по-видимому, любил.
О себе Полутин говорил:
— Театр — особо, и я — особо. Так уж получилось, а вообще мы везде при деле.
Артисты могли существовать только при театре, который был случайностью, и такой непрочной, как показали обстоятельства, а он от случайностей не зависел.
В войну он уходил в армию прожектористом, но после ранения снова стал театральным осветителем. И в двадцатые годы он по комсомольской мобилизации работал на Волхове, монтировал первую гидротурбину.
Слушая Полутина, я вспоминал отрывочные разговоры Мейерхольда, при которых случайно, присутствовал. По ним можно было судить, что и Мейерхольд относился к Таирову с пренебрежительностью и, по странному сходству с Полутиным, как к человеку не дельному, не необходимому. Но без полутинского доброжелательства, а почти враждебно.
Тогда это поражало меня. Мне казалось, что талантливый человек непременно должен любить другого талантливого человека, несмотря на различия художественных верований, а ненавидеть если, то только бездарность.
