Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
— Картины вашего друга коммуниста Пабло в коммунистической России сожжены, — сказал М.
— Вы лгун! — ответил Л.
— Пари! — предложил М. — Если хоть одна картина Пикассо уцелела, я тут же ставлю дюжину бутылок лучшего шампанского.
…Я провел иностранцев к академику Иосифу Абгаровичу Орбели, тогдашнему директору Эрмитажа, и вместе с ним мы были допущены в запасник музея.
Мы шли по анфиладам дворцовых залов, по широким коридорам, поднимались по лестницам пустого в тот час Эрмитажа. Впереди почти вприпрыжку бежал Иосиф Абгарович, всегда полный благородного нетерпения. Седая борода его чуть развевалась на бегу, не совсем еще поседевшие волосы отбрасывались назад, и в блестящих черных глазах сверкало вечное любопытство человека, объяснившего смысл надписей Мармашена, лукавство автора «Басен средневековой Армении», отблески скифского золота и красок величайших картин, которые он хранил десятилетия и сохранил для мира во времена блокады.
Он бежал вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступени.
На верхней площадке Иосиф Абгарович постоял минуту, давая время М., который побледнел и тяжело дышал после быстрого подъема, и всем нам сосредоточиться на предстоящем. Было очень тихо; может быть, от этого мне вспомнилось, как недавно я, по поручению того же музейного ведомства, посетил старого скульптора Эрьзю, вернувшегося из Латинской Америки на родину.
Скульптор, ваявший из корней драгоценного аргентинского железного дерева, стоя посреди каморки истопника, где он временно обитал, чтобы не расстаться со своими творениями, — они хранились рядом, в подвале, — прислушивался к еле доносившимся из подвала звукам-поскрипываньям, шуршанью — и шепотом говорил:
— Слышите?! Дерево называется железным, но оно золотое. И это совсем не потому, что я платил за него чистым золотом, а потому, что оно — вечное. А тут, в сыром подвале, оно стареет, прорезается трещинами и умирает. Слышите — это оно так дышит в горячке. Правда, конечно, и то, что умирает оно значительно медленнее, чем я сам.
…Орбели стоял, погруженный в задумчивость, пока дыхание М. не стало спокойным и ровным. Только тогда он открыл дверь длинным ключом со старинной резной ручкой.
Мы очутились в одном из обширных запасников Эрмитажа.
Это была длинная комната, разделявшаяся на две половины. Справа был укреплен ряд стеллажей, верхней гранью почти касающихся потолка, а нижней закрепленных в особого рода рельсах. К передней рейке каждого стеллажа была привинчена металлическая ручка. Левая часть комнаты была пуста на всем протяжении. Яркий свет проникал сквозь узкие, закругленные наверху арочные окна. Небо за окнами было чуть окрашено восходом. Скованная льдом Нева казалась сверху идеально отполированным зеркалом. Оттуда, «из глади вод», к звездам, которые уже померкли, прорезая дымку, как игла раздвигает нити тончайшего шелка, поднимался золотой шпиль Петропавловской крепости.
Могло показаться, что это и действительно игла, которой некий художник, или ткач, или ковровщик выткал, выгравировал, вышил всю красоту земли, а по окончании работы, решив передохнуть, вонзил эту иглу сюда в «брега Невы».
По правде сказать, лучшего места и не найти.
Помещение было полно только утренним зимним светом, но зато им полно до отказа.
Иосиф Абгарович шагал впереди нашей маленькой группки, теперь уже не торопясь, а даже нарочито замедляя шаги. Походка его стала легкой и бесшумной, как у горца. На середине зальцы он остановился и круто повернулся к нам. Жестом пригласив нас встать рядом, он взялся за ручку ближайшего стеллажа и сильным движением выкатил его.
Прежде я слышал, хотя и не обращал внимания на эти звуки, только дыхание моих спутников: астматическое дыхание месье М., ровные и мощные вздохи груди Орбели и юношески легкое дыхание Л.; потом я узнал, что Л. прошел в годы немецкой оккупации через маки́, был в лапах гестапо, но тогда он казался мне просто экзальтированным юношей, начинающим жизнь.
Прежде я почти не воспринимал звуки этих дыханий, но теперь, когда все мы разом задержали воздух в груди, я явственно расслышал полную тишину.
На стеллаже высотой метра в четыре и шириной метров восемь тесно, впритык, от пола до потолка и от правого до левого края, висели картины; без рамок, «голые», по-особенному прекрасные своей обнаженностью, как бы только сейчас законченные живописцем.
Их было столько и краски были такие сильные, что мы невольно отступили на несколько шагов, как бы отжатые давлением света.
На нас смотрел Мальчик Пикассо, положивший тонкую руку на голову черной собаки и задумавшийся о том, о чем думают все мальчишки на свете. На нас из синего водоворота неба лилось, неслось, жгло ослепительное ван-гоговское солнце Арля. На нас, прижимая к груди своих младенцев, таинственно глядели темнокожие гогеновские таитянки, глаза которых говорили, что они понимают то, что кроме них дано понимать только всем женщинам мира и больше никому, разве что еще немногим настоящим художникам.
На нас глядела Девушка с веером Огюста Ренуара. И Любительница абсента — Пикассо. И наклонившаяся нетерпеливым движением вперед Жанна Самари в своем бальном платье.
Мы перевели дыхание.
На глазах Л., который так близко видел дула немецких автоматов, и Иосифа Абгаровича, пережившего войну и блокаду, и месье М. блестели слезы. Мы встречали эти картины как близких, которые исчезли неизвестно куда и вдруг нежданно вернулись.
— И есть люди, которые все это не считают искусством, — проговорил Л.
— Слепорожденные! — отозвался Иосиф Абгарович, подумал и сказал еще: — Нет, не слепорожденные, а те, кто, боясь света, предпочитают жить с закрытыми глазами.
— Пабло будет счастлив! Как он будет счастлив! — воскликнул Л.
— Приходите в понедельник. Картины будут выставлены для всеобщего обозрения, — пригласил Орбели.
— Людей, боящихся света, надо сбрасывать с Тарпейской скалы, как делали римляне, — отвечая на собственные мысли, сказал Л.
— Тибр вышел бы из берегов, — возразил Орбели.
— А может быть… может быть, просто надо уводить их туда, где нет искусства, — сказал Л., у которого и самый голос становился то беспощадным, то по-юношески мягким.
— Там, где нет искусства, нет жизни, — пожал плечами Орбели.
— А если их куда-нибудь… в кротовые норы, — неуверенно заметил М.
— В подземное царство Аида, — перебил Л., снова настроенный непримиримо. — Впрочем, они выползут и оттуда.
…Я и не заметил, как появились двенадцать бутылок шампанского, обусловленных пари. Иосиф Абгарович исчез на минуту, вернулся с мягким ковриком и сел на него, пригласив нас занять места рядом.
Показалось, что это не Эрмитаж, а глинобитная хижина селения, затерянного на склонах Арарата.
Бутылки стояли рядами, поблескивая охваченными серебром горлышками, как кувшины со старинным орнаментом. Перед каждым из нас хозяин поставил узорчатую чарку кованого серебра.
Это были кубки, почерневшие от времени, но пронесшие сквозь века благородный серебряный блеск.
