Катехон - Сухбат Афлатуни
Или просто все народы устали от истории? И евреи, и немцы, и русские… «Дети разных народов, мы мечтою о мире живем…» Вот вы и получили мир, дети разных народов. Долгий, долгий мир, жить в котором все удобней, быстрей и невыносимей. Бессчетное число раз повторяющийся день сурка. Это ваш (наш) тотем, ваше (наше) геральдическое животное. Остается только маленькое пространство для маленького самосовершенствования внутри своей маленькой частной жизни. Заниматься мелкой благотворительностью и ваять ледяные статуи, как бедняга Фил, герой Билла Мюррея.
И ему, Сожженному, тоже осталось ваять ледяные статуи. Которые будут таять, и он будет снова и снова их ваять. А они будут таять. Добро пожаловать в постисторический мир, мир небольших добрых поступков и слезящихся ледяных статуй.
Скоро всё это закончится. Очень скоро.
В тот же год он бросил философско-экономический факультет и поступил в духовное училище. Раз эта история кончилась, нужно просто перейти в другую. Которая еще не закончилась. Которая вообще закончится только тогда, когда небо свернется в свиток, и далее по тексту. Целый год он жил в этой, другой истории, другой реальности, по адресу: Ташкент, ул. Боткина, Горкладбище № 1.
Сноска: в просторечии – Боткино.
Там, в здании общины при маленьком храме, шли занятия. Но и само Боткинское кладбище было своего рода училищем. Оно было зеркальным отражением Алайского базара возле его прежнего философского места учебы. На Алайском он учился жизни, наблюдал за ее веселым копошением, которое не способна была задушить никакая власть и идеология. На Алайском он оживлял свой мозг, подсохший на лекциях. На Алайском он встретил девушку, которая спросила, как пройти к мясным рядам.
Когда выпадали свободные минуты, он гулял по аллеям Боткина, как прежде гулял между прилавками Алайского. Только на Алайском он впитывал шумный, как морской прибой, гул голосов и шагов. А здесь – тишину. Тоже набегавшую волнами и оставлявшую после себя невидимых медуз и йодистые водоросли скорби.
На Боткино, впрочем, стоял свой тихий кладбищенский гул. Звуки шли из маленького храма и небольшой часовни, где спокойно, по-хозяйски, отпевали новоприбывших. Звуки издавали упитанные вороны и голуби, столовавшиеся на могилах остатками поминок. Звуки издавали посетители, особенно во время похорон; некоторые от горя и растерянности начинали говорить слишком громко; раздавались и другие неизбежные для похорон звуки: засыпаемой земли, чьих-то сморканий и сиплой трубы – на ней играл музыкант в мятых брюках. Еще были бомжи, ночевавшие в склепах. Днем они стояли перед воротами, рядом с торговцами цветами, венками и прочим поминальным ширпотребом, либо бродили по аллеям и настойчиво просили милостыню.
Да, он забыл сказать о базарчике: перед воротами Боткина расположился свой маленький Алайский, иногда даже более шумный, особенно когда в мастерской по изготовлению надгробий начинала визжать шлифовальная машина. Или в другой, «Элитные гробы недорого», разгорался нешуточный торг.
И на самом кладбище тоже шла своя торговля. В отличие от Алайского, торговали тут только одним товаром: вечностью. Хотя хоронили мало, в основном дохоранивали. Но и этот тихий и мрачный бизнес был довольно прибыльным.
Так он проучился год здесь, окончательно пережив конец истории. Дальше истории уже не было, были нагретые солнцем надгробья, деревья и небо. Самый спокойный, самый черный год его жизни. Год черного, спокойного траура; темных одежд, автобусов с черной полосой, въезжавших в металлические ворота (еще один звук). Да и сам год был годом Черной Курицы. Нет, он больше не верил в весь этот китайский астрологический зверинец. Но сказку «Черная курица» помнил. «Черная курица, или Подземные жители». Так он прожил год среди здешних подземных жителей. А потом ушел.
Теперь (пожалуйста, крупным планом) он сидит в зале эрфуртской ратуши, рядом с ним женщина с сумкой в руках, а в зал вводят экскурсантов. «I got you babe», поет у кого-то из штанов, «I got you babe»…
120
Итак, они входили в зал. Задирали головы и оглядывали потолок. Потолок был действительно великолепен.
Первым вошел экскурсовод с тонкими, как у кузнечика, ногами.
Сожженный смотрел на них и ожидал, что сейчас их выгонят. Всё-таки суд. Или нет? За столом, накрытым парчой, сидит Инквизитор; у него спокойное, немного уставшее лицо. Рядом еще двое в штатском; перекладывают бумаги и беседуют. Судя по отсутствию пустых мест за столом, все в сборе. Вот один в штатском пробует микрофоны (зажигается и гаснет красный огонек), хотя акустика в зале и так отличная.
Да, эту экскурсию (он вспомнил) он придумал сам. Когда лежал в собачьем подвале, натянув на голову одеяло. Но придумал ее (как теперь вспоминает) – по-другому… Экскурсантами должны были быть те, о ком он думал в те подвальные дни. Да, он лежал под одеялом и видел, как они заходят в зал суда, один за другим. Вначале его родители (мать постарела, но держится молодцом), потом его любовь с ведром и шваброй, потом постаревшая, ярко накрашенная соседская девочка, ужаленная скорпионом… Доктор Фауст, о чем-то беседующий с Лютером… Потом… А экскурсоводом должен был быть он сам. А не этот на длинных кузнечьих лапках; кажется, сейчас оттолкнется и окажется на этом роскошном потолке. И замрет, темнея агатовым глазом.
– Так, все зашли?
Да, все. Обычные самаркандцы, каким-то туристическим ветром сюда задутые. Этих людей он до сих пор не знал. Их не было в его пространстве, в сферическом поле его головы. Как будто кто-то пиратским способом подсоединился туда и набросал цифрового мусора. Но это был не мусор, это были живые люди, с мыслями и инстинктами. Это были самаркандцы, которых он просто не знал. Они глядели на картины, потолок, кто-то уже снимал… Люди за парчовым столом продолжали шуршать бумагами. Инквизитор обменялся с экскурсоводом взглядом.
– Все зашли? – снова спросил экскурсовод. – Итак, мы находимся в главном зале эрфуртской ратуши, в зале для торжеств.
И снова слегка присел. Точно, сейчас подпрыгнет. Тяжело жить с такими беспокойными ногами.
– Обратите внимание на стены. На них изображена вся история Эрфурта.
Экскурсанты послушно перевели взгляд на стены.
– Вот святой Бонифаций… нет, это не женщина, это просто такой костюм, ряса.
«Халат», – подсказывает кто-то.
– Да… христианский халат. Он срубил дуб. Бонифаций…
Начинается фотосессия. Кто-то, обнявшись, делает селфи. Словно всю жизнь мечтал сняться на фоне святого Бонифация и срубленного им дуба.
– Видите пень? Он срубил дуб, которому поклонялись язычники. Это понятно?
«Понятно… У нас тоже рубят. На стол-стул. На дрова. Шашлык готовить надо… Жалко рубить природу, а что делать…»
«Не, сейчас так уже не рубят. Сейчас
