Катехон - Сухбат Афлатуни
Это было время конца тысячелетия. История кончилась. Все чего-то ждали.
Он тогда думал о другой операции. Точнее – операциях. По ночам он писал трактат. В окне мертвым светом сиял Регистан; он вставал и задергивал занавеску.
Иногда появлялся отец, в пижаме, с кружкой воды. Смотрел на компьютер, на задернутую занавеску, сквозь которую пробивался свет. «Ложись уже».
А он думал о конце истории. И когда сидел за столом, слушая звуки отца в ночной квартире. И когда стоял в Покровском храме и рядом шла исповедь. Что такое нью-йоркские башни? Символ.
Символ последнего исторического периода, последнего рывка. Последнего желания Америки быть исторической страной.
Сами по себе, вне истории, эти башни бессмысленны. Как бессмысленны сталинские высотки, протыкающие пустоту своими закопченными шпилями. Можно было построить несколько зданий, поменьше и поудобнее. Можно было? Нет. Похоть истории. И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя.
То же – и с нью-йоркскими башнями. Построим башню, сделаем имя.
В 1941-м, вступив после Пёрл-Харбора во Вторую мировую войну, американцы наконец стали всемирно-историческим народом. Через два года, в 1943-м, было решено строить в Нью-Йорке Всемирный торговый центр.
Постепенно возникла идея не одной башни, а двух. Логично. Две атомные бомбы, сброшенные на Японию. В результате чего всемирно-исторический период для Японии завершился. Начался всемирно-экономический, но это уже другое. А всемирно-исторический дух, почти по Гегелю, перелетел через океан к Штатам. Две бомбы. Две башни. Главным архитектором Всемирного торгового центра был избран американский японец Минору Ямасаки.
Почему бы нет? Сталинские высотки, выстроенные после войны с Германией, тоже красовались шпилями: нетипичными для московской архитектуры, зато очень типичными для немецкой. Одним из главных их архитекторов был Владимир Гельфрейх, обрусевший немец.
Но он отвлекся. Да, он часто отвлекается. Хочется спать. Он не человек ночи, он человек дня. Но днем невозможно думать и писать. Днем квартира заполнена родителями, их шагами, их дыханием. Их шумной заботой. Поэтому ночь. Он идет на кухню варить кофе. Шаг, шаг, еще шаг… И засыпает на табуретке, рядом с чашкой.
Эти две башни должны быть взорваны, успевает он подумать, прежде чем заснуть. Чья это была мысль? Его? Или мысль кухни? Мысль города? Покажите еще раз его лицо.
Тело в темноте продолжает жить и мыслить. Тяжело бьется сердце, полусогнутая нога слегка дергается.
Башни-близнецы были построены в 1973 году.
Год, ставший началом конца истории. В конце 1973 года разразился нефтяной кризис, незападные страны впервые решились диктовать свою волю Западу. На всемирно-историческую сцену входил не новый всемирно-исторический народ – а народ, выпавший из истории и никакой истории не желавший. Диктовавший Западу цены на нефть. Пугавший Запад терактами.
В том же 1973-м арабские террористы захватили два самолета в аэропорту Рима. Один взорвали, другой угнали в Кувейт.
Теперь эти башни будут взорваны. Да, эти башни. Да.
«Мы переходим к новому, постисторическому существованию, – напишет он. – Это будет не демократия. Забудьте. И не аристократия. Забудьте. И не олигархия. И не один из видов власти, описанных Платоном. Это будет террократия. Власть, основанная на безотчетном страхе. Первым ее этапом будет страх перед терактами».
В феврале 1999 года прогремели взрывы в Ташкенте. Было взорвано здание Кабинета министров. Он не был в этот момент в Ташкенте; ему рассказывали.
В сентябре 1999-го произошли взрывы в Москве. Впервые за несколько месяцев он смотрел телевизор. Мать что-то говорила, он помнит ее лицо. Звук ее голоса, ложившийся поверх голоса диктора. Что она говорила, не помнил. Речь ее обвалилась, как кусок того дома. Только мелкая пыль из звуков.
«Иди, искупайся», – сказала она, не отрывая глаз от экрана. Эта фраза вошла в его слабоосвещенную память и осталась в ней. Он досмотрел новости и пошел в ванную, стягивая с себя на ходу одежду. Ему казалось, она пахнет кровью.
Он ждал третьего взрыва, в Нью-Йорке. Да, Всемирный торговый центр, две башни. Их ведь уже пытались взорвать. Да, в том самом 1993-м, году книги Фукуямы и «Дня сурка». Но тогда башни устояли. Время истории закончилось. Но время террократии еще не наступило.
Башни должны быть разрушены самолетами, думал он. Раз постройка башен совпала с угоном самолетов в 1973-м.
Если вы приглядитесь, вы увидите, как сквозь приоткрытую дверь из коридора (где он всё еще стоит, пытаясь повесить плащ) в комнату виден включенный монитор. А на нем – первый абзац его «Маленького трактата о террократии».
Этот трактат вам всем, надеюсь, хорошо известен. Мы не приводим его здесь. (Быстрые кивки, невнятное «да».)
Один абзац там посвящен тому, как будет взорван Всемирный торговый центр. День, конечно, не назван. Но остальное описано точно. (Снова кивки, и снова.)
Он разослал свой «Маленький трактат» в несколько газет. Да, в основном российских. В «Независимую», еще куда-то. Это был уже 2000 год. Несколько недель он ждал ответа. Водил экскурсии, возвращался, ужинал, ругался с отцом и ждал ответа.
Не дождавшись, разместил этот «трактат» на своем сайте. У него был свой маленький сайт… Нет, ссылка неактивна, сайт заблокирован.
И снова несколько дней ждал. Хотя бы одного отклика. Даже несколько недель. Простите, что вы сказали? На английский? Надо было перевести на английский?
Он думал об этом. Даже что-то начал. Он всегда что-то начинал. А 2000-й подошел к концу, нарядили искусственную елку. Он смотрел на нее и все еще ждал отклика. Или уже не ждал? Он не помнит. За новогодним столом ему стало плохо. Стало ясно, что дальше тянуть нельзя. Родители собирались продать эту квартиру в центре и взять чуть подальше. Но недостающие деньги на операцию нашлись и так – в церкви собрали.
В этих делах прошло полгода. В сентябре его положили на операцию.
Нет, операция была не 11-го. Это было бы слишком… Это и так напоминало операцию. Сначала на одно вытянутое к небу полушарие. Потом на другое.
Через какое-то время к нему пришли. Нет, не в реанимацию, конечно: в палату. Хотя он и до этого чувствовал. Как вдруг странно на него стали поглядывать врачи. И то, что его перевели вдруг в отдельную палату.
Они вошли и сели перед ним. Стулья уже были внесены заранее, он поглядывал на эти пустые стулья, приоткрыв один глаз. Потом вошли двое, с врачом. Один был похож на какого-то турка; так он его сразу для себя определил, хотя в Турции никогда не бывал, и вообще… А второй был русским. С русским, открытым, можно сказать даже, распахнутым лицом. Но говорил на каком-то
