Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— А как же мне его носить?
— Девочкам можно. И потом, это старое золото. Его добыли деды... железом. Такое — можно.
Майка, уже окончательно одетая, выбежала из-за ширмы и бросилась Ярошу на шею. Он подхватил ее, легонькую, теплую, — самое дорогое бремя на земле.
«Боже, — думал он, — что ж это я делаю все последние годы?! А они что? Что она будет делать, маленькая?»
Но он знал, что все останется по-прежнему, и ничего ей не сказал, только поцеловал темно-голубые глаза.
— Слушай, — попросил он, — слушай меня, лапушка. Будь умной, не обижай Алеся, не «выоброжай» над ним, как вы, дети, говорите.
Он, конечно, понимал эту смутную тень, это далекое обещание «взрослого» любимой дочери. Но говорить об этом было нельзя. Рано.
— Я меньше всех других хотела бы обижать его, — вздохнув, молвила она. — Да что ж поделаешь, если он такой медвежонок? То ловкий и веселый, а то пентюх пентюхом.
— Ты все-таки постарайся, — настаивал Раубич.
— Я постараюсь, — пообещала она.
Выехала в зимнем возке впятером. Мать, Франс, Майка, младшая сестра Наталья и Стась, самый маленький из всех.
Через оконные стеклышки возка были видны ложбины, заснеженные леса, птицы-посметюхи, прилетающие из далекой Лапландии и зимующие у нас, так как тут для них тепло, откосы над белым Днепром и лиловые кустарники на гривах.
Кучер пел что-то грустное и широкое, покачивал в такт пению головою.
Звонко скрипели под полозами морозные колеи.
Ветер принес далекий вой и редкий пушечный гул льда на Днепре.
От неподвижности всем в возке было немного холодновато. Кожа особенно, по-зимнему, с легкой дрожью, чувствовала тепло медвежьей попоны.
А потом с гряды заметили далекие огни в снегах. Кони побежали быстрее. Возок остановился, резко завернувшись, у парадного крыльца.
...Сыпанули навстречу люди, поскорее несли детей в дом, раскутывали их, пахучих от мороза, усаживали на длинную горячую лежанку в гардеробной, давали по глотку горячего вина с корицей.
Алесь то пожимал руку Франсу, то склонялся к Майке, то целовал маленькую Наталку (Майку целовать он стыдился).
А потом в дверь сыпанула настоящая детская компания: Мстислав, Яденька Клейна, Янка, черный, как чебот, и неугомонно веселый. Ноги, руки, улыбки, визг, смех.
— Чего уж чего, а шума таки будет. И не говори, кума, — говорил пан Юрий.
Он был счастлив. На Рождество в Загорщину неожиданно приехал старый Вежа. Пан Юрий понимал, что всем этим он обязан Алесю, но не знал, как пан Данила прослышал от Халимона Кирдуна, что «паныч, знаете ли вы, барин, девочку Раубичеву любит, так уж за ней приударяет — все бы отдал». И Вежа приехал посмотреть, кого ж это так любит внук кроме него и родителей.
Вежа встретил детей на верхних ступенях лестницы, большущий, с красивой седою гривой волос. Брал детей на руки, смотрел им в глаза.
— Это чья же такая? Твоя, пани Надея?
— Моя.
— Красивая какая. А этот? Ого, ну, это я сам понимаю. Новый приднепровский дворянин, усыновленный Ян Клейна. Вишь ты какой, братец! Имеешь от меня саблю.
— Спасибо вам, — серьезно поблагодарил мурин. — У Реки много врагов.
Дед неожиданно вздохнул и поцеловал Янку.
— Придет пора — сам найду тебе жену и оружие. Алеся любишь? Будь ему другом. Как нитка за иголкой. Ты, брат, смотри. Тебе еще придется всей жизнью доказывать... что ты — наш.
Взял за виски Мстислава.
— Пустите меня, пожалуйста, — серьезно попросил Мстислав.
— Почему это?
— Мы уже взрослые.
— Правильно, — согласился дед. — Вы взрослые. Так, значит, ты наилучший друг моего внука.
Наконец черед дошел до Майки. И тут дед сделал одолжение сесть на подставленный сыном стульчик.
— Раубичева. Ну-ка, дай посмотреть на тебя.
Долго рассматривал пепельные, с золотистым оттенком волосы, сиреневое платье с короткими рукавами, темно-голубые, притворно наивные глаза.
— Чертик? — спросил он. — Чего тебе не хватает для того, чтобы стать хорошим и добрым, чертик?
Майка улыбалась высоким краешком рта. Ее злил этот осмотр, она ощущала в нем что-то неловкое, и сама себе решила отыграться за него на единственном человеке, которого было отчего-то приятно дразнить: на Алесе.
— Взрослости, — пояснил дед. — Жизнь тебе позволяла все, капризный чертик. А вот когда она начнет сопротивляться, начнет мять, — тогда ты поймешь и станешь хорошим, чертик с чудесными глазами.
Погладил ее лапку.
— Будь добр с... людьми, чертик. Так или не так? Будешь?
— Попробую, — сделала она книксен.
Пошла дальше. Дед смотрел на ее пряменькую спинку и думал:
«Самая хорошая пара будет для Алеся. Честная семья. Одна из немногих настоящих. Но кто знает, что будет из девочки через семь лет».
И после разговора с детьми Вежа стал особенно язвительным с гостями, шокировал их всех мужицкой речью вперемешку с самым утонченным французским, нарочно нападал на то, что было дорого собеседнику, — словом, расклеился.
На него смотрели с изумлением, удивляясь шероховатым мужицким предложениям, которые он произносил с особенным смаком. Пока что на людях это позволялось только Клейне.
Они просто забыли, что Вежа и прежде отличался этим. Забыть было легко: старик не появлялся среди них целых десять лет.
А он направился к детям. Сам отворил им дверь в зал, где стояло что-то тусклое, таинственно распростерев лапы. Сам повелел зажечь свечи, стрелял, вместе со всеми, из хлопушек, помогал разбирать подарки, первый вел за руку детский хоровод.
Прямо по анфиладе, из комнаты в комнату, двигалась пестрая цепь, а впереди легко переступал ногами седой человек почти саженного роста и напевал:
Антон козу ведет,
Тпру да но — коза не йдет.
В голубой гостиной хоровод, расшалившись, налетел на подставку с китайской вазой. Черепки с синими рыбами разлетелись в стороны. Дед чесал затылок и внезапно с легкой походки перешел на прыжки.
— Ничего, дети! Бей мельче — собрать легче. Так ей и надо!
Обрадованные дети с радостным визгом начали — по одному, по два — присоединяться к деду. Начался веселый шабаш. Все прыгали с восхищением.
Никто не видел, что Клейна стоит в двери и наблюдает за «Кручными плясками»2. И вдруг все умолкли. А Клейна сказала:
— А вот пани Антонида заметит да ухватом кого-нибудь по заднице, лоботрясы такие. За этим старым дураком
