Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Майка Раубич, проснувшись перед рождественским утром, сразу поняла, что на дворе снег, так светло было в комнате. И она выскочила с постели, запахнула на подушку одеяло, чтобы разошлось тепло, и босая подбежала к окну.
За окном было белое и черное: снег и ветви деревьев. А на заборе сидели две длиннохвостые сороки и напоминали собой поварешки, украшенные парой коротеньких крылышек.
Ноги немного зябли на полу, и девочка бросилась опять в постель, которая не успела, благодаря ее хитрости, остыть, и даже засмеялась от счастья, что тепло, что на дворе снег.
А потом задумалась, не зная, показалось ей то, что она видела прошлым вечером, или было в действительности.
Накануне нянька Тэкля страшила ее, что вот подходит Рождество, и теперь как раз простор для различных бесов, которые спешат перед Божьим Рождением нахватать себе как можно больше озорных и непослушных девочек.
— Банник вот... Как во-озьмется за бок, да ка-ак потянет под полок, да как начнет щекотать — тут уж молись как хочешь — не поможет. Потому что не слушалась родителей и няньки Тэкли.
— А каков он, Банник?
— Страшный, — отрезала Тэкля. — Одежда у него из веников; вместо усов — два банных опарыша. А сам весь курится, как пар. И горячий такой, щекотный.
— Не верю я тебе, бабушка. Вон говорили на празднике Огня1, что Паляндра страшная. А это был Тодорка-водовоз. И смешил детей. И совсем он не страшный.
— А вот поглядишь, поглядишь, — страшила старуха.
И тогда Майка решила посмотреть. После ужина она, вместо того чтобы идти в библиотеку, накинула шубку и украдкой пошла мрачным парком к бане. Она не боялась, что ей помешают: отец всегда позволял ей делать то, что она пожелает.
Пронизанный ветром, звонкий от мороза парк, редкие стылые звезды в ветвях. Скрипнула калитка в частоколе, высоком, страшном во тьме, с конскими черепами, невыразительно белеющими во мраке.
Она действительно увидела Банника. В бане светился желтый блеклый огонек, и девочка, прильнув снаружи к восьмиугольничкам толстого, пузыристого стекла в свинцовой раме, увидела веничный предбанник, похожий на пещеру, мохнатый от сотен веников, и на скамеечке — Его.
Он был похож и не похож. Веники были не на нем, а вокруг. По-видимому, разделся и сбросил их. Но даже без веников он был страшен, хотя совсем не курился: такой черноволосый, темный и невыразительный сквозь стекло.
Вздрагивая от страха, она расплескала нос о стекло и округлившимися глазами следила за ним.
Банник, видимо, услышал что-то. Он поднял глаза и посмотрел в окошко.
Она оторвалась от стеклышек, скатились вниз по лесенке с галерейки и бросилась бежать так, как не бегала никогда в жизни. Едва не потеряла в кустах шубку, поцарапала руки в живой изгороди, больно ушиблась ногою о камень. А теперь вот лежала и думала, было это или нет.
Истопник в коридоре грохнул дровами о железный лист возле печки, и она представила, как хорошо эти дрова пахнут: свежестью, ароматом морозного дерева и подтаявшим снежком.
Ярош Раубич, войдя в комнату, тоже принес аромат снега и чистоты. Сел на краешек кровати.
— Что ж ты лежишь, доня? Сороки снег принесли.
— Я еще чуточку-чуточку, — ответила она.
Лицо Раубича, когда на него не смотрел никто из чужих, было совсем не желчным. И глаза смотрели без любопытства, не тянули душу из чужих глаз. Было в них даже что-то виноватое, что-то вроде вечного осознания какого-то упущения в том, что он делает.
Майка игралась браслетом, повертывая его на отцовском запястье.
— Шиповник, у-у, как колется... Курган, у-у, как высится... А это вот «бу-у» страшный рогатый бык. Гам — и съест.
— Бык? Это зубр.
— А зубр разве не бык?
— Пусть так. Но ведь зубры никого не едят... Однажды шляхтич в крепкий мороз ехал пущей, намостив в сани сена. Зубру захотелось сена. Он подошел, осторожно подцепил сонного шляхтича на рога и положил его на снег.
— Неправда, папка. А кони?
— А кони думали, что это корова. Кони ведь не боятся коров.
Майка засмеялась.
— А потом зубр пошел за санями и ел сено, пока не умял все. А шляхтич ругался: «Корова ты противная! Бык ты чертов! Чтоб тебя так волки умяли, как ты мое сено умял, чтоб...»
Девочка, смеясь, приникла щечкой к железному браслету.
— А зубр?
— Съел и пошел. Они добрые. Они страшны только для врагов, зубры.
— Лакомка зубр. Хороший зубр. У, какой железный!
Раубич погладил ее по голове.
— Хватит, детка. Не надо тебе играться с этой штукой. Это игрушка для взрослых.
Приподнял ее вместе с одеялом.
— А я тебе секрет скажу. Хочешь?
— Хочу.
— Алесь прислал за тобой коней. Хочешь с мамой съездить к нему на Рождество?
— А ты?
— Я не могу, — серьезно, как взрослой, пояснил Раубич. — Мне надо поехать аж на другой конец губернии. Понимаешь, мужские дворянские дела. Тебе это не интересно. Так хочешь?
— Хочу, папка, — вздохнула она. — Только тебя жаль.
— Тогда одевайся. Сама. Как взрослая. Одевайся, Михалинка
И сам развернул вокруг ее кровати и умывальника японскую ширму с дивными шитыми цаплями, — каждая пушинка-ниточка на каждом перышке была видна — и коршунами на янтарных скалах.
— Папа, — спросила из-за ширмы Майка, — Банник есть?
— Какой Банник? A-а. Нет, детка. Никого такого нет. Ни банников, ни водяников — никого. Это только ворчливые бабушки пугают девочек. Но ты не верь и никого-никого не бойся. Страшными бывают лишь злые люди.
Майка прыснула в ладошки под умывальником.
— А кого ж я тогда вчера ви-идела в нашей бане? Через окно. Сидит, черный такой. И от веников разделся.
Раубич осекся.
— Ну, один, может, и остался, — наконец ответил он. — Только он стар, он, наверно, скоро уйдет в лес и уснет там навсегда в березах. А пока ходит себе из бани в баню. Носит детям подарки перед Рождеством. И тебе принес. И золотой медальон принес вместо того, который ты... потеряла. Ты ведь теперь почти взрослая, девушка. А значит, можешь носить золото.
— Папа, разве мы бедны, что носим железо?
— Это не просто ржавое железо. Это железо даже без соринки другого металла...
Помолчал.
— Нет, детка, мы не бедны. Мы еще придерживаемся старого-старого обычая, ставшего нашим фамильным. Мы, мужчины из Раубичей, носим
