Том 5. Большое дело; Серьезная жизнь - Генрих Манн
Инженер Бирк щелкнул пальцами и проворно обернулся. В его поведении было какое-то озорство, граничившее с невоспитанностью. У Эмануэля даже зачесались руки: хотелось влепить ему пощечину, как будто это был его сверстник. Он преодолел искушение и стремительно удалился. Он надеялся, что ему удастся собраться с мыслями в тихом парке Монбижу, — но здесь, как оказалось, Мулле собирался убить Шаттиха, и тихий парк был далеко не тихим. Что общего у Мулле с личным врагом Эмануэля — Шаттихом? Пусть бы занимался своими сомнительными делами в баре «Централь». А право на Шаттиха Эмануэль оставляет за собой. И он вырвал его из рук убийцы Мулле — вырвал из ревности.
Бомбу он вручил Шаттиху с каким-то сложным чувством. Это могло сойти за шутку. Когда Шаттих ее откроет, то, может быть, найдет в ней сахар, а может быть, ровно ничего не найдет; Эмануэль хотя и не совсем ясно, хотя и с некоторым внутренним протестом, но все же понял Бирка. Может быть, к злоключениям Эмануэля Бирк отнесся иронически: «Вот тебе бомба, мальчик. Для тебя это пустышка, ты же ни черта с ней не сделаешь» — что, к сожалению, было верно. Исчерпав все свои душевные и физические силы, Эмануэль вернулся с охоты не солоно хлебавши, так не все ли равно, настоящая эта бомба или мнимая. Может быть, это как раз и есть самая заправская бомба! Так получай ее, мистер главный директор. Возможно, что тебе улыбнется счастье! И он предоставил ему выбор — либо швырнуть ее в публику, разгуливающую в парке Монбижу, либо нажить на ней уйму денег. И то и другое Эмануэль находил правомерным и в то же время достойным презрения. Он был полон отчаяния и поэтому дразнил себя: а вдруг бомба настоящая! Это будет очень смешно. Зато в спокойной глубине души, куда не проникало шумное отчаяние, было уже решено: «Она пустая, это ясно, и убирайся с ней ко всем чертям».
Он снова поднялся на лифте. О своем тесте он уже не думал и, забыв все, к чему так страстно стремился, жаждал одного: спать! Но когда он вышел из лифта, кто-то показался на лестнице. Он не поверил своим глазам — Марго. Почему его так поразило ее появление? Ему почему-то казалось, что он уже никогда ее не увидит. Втянутый в водоворот событий, он покинул, забыл ее и еще ни разу о ней не вспомнил.
И при первом же взгляде на Марго в нем сразу ожил образ Инги, лишь слегка затянувшийся дымкой, снова вскипел шум битвы, из которой он только что вышел, в душе поднялась горечь поражения, и от всего остались только стыд, озлобление, стыд… Марго подошла ближе; Эмануэль откинул было голову назад. Но когда лицо его исказилось и из глаз брызнули слезы, он снова опустил ее, задев плечо и щеки Марго. Его руки касались ее, как бы ища защиты, но защиты не нашли, так неприступно она держалась.
— Ты меня больше не любишь? — всхлипнул Эмануэль.
Между тем руки его обнаружили на ее платье хлопья сажи. Он заметил, что ткань измята. Тогда он поднял глаза и увидел ее лицо, носившее следы бессонной ночи. Она взглянула на него широко раскрытыми глазами. С каждым мгновением она казалась ему все более и более прекрасной. Она хорошела потому, что перестала сопротивляться и как бы вбирала его в себя — ведь он искал у нее защиты. Ее тело, почувствовав на себе его руки, уступило раньше, чем сознание.
— Где же это ты шаталась? — спросил он.
— Иди домой! — потребовала она. И только теперь заметила, что они стоят, обнявшись, на площадке лестницы. Она торопилась уйти отсюда, как бы отрекаясь от своей слишком поспешной уступчивости. Нет, пока еще время не приспело. Он спросил: «Ты меня больше не любишь?» и «Где же это ты шаталась?» Инге он не задал бы таких вопросов, с ней он — одно, и если она где-то шаталась, то с ним.
Марго быстро обошла всю квартиру — нет Инги! Никого нет, и только за столом, — не в кабинете, а в столовой, — сидит отец. Он навалился на стол и был очень бледен.
— Тебе дурно, отец? Папочка, папа, почему ты не остался в больнице? Почему ты не лежишь?
— У меня не хватило терпения дожидаться, детка.
— Чего? — спросила она, но достала из своей сумочки какую-то бумагу и подала ему. Он прочел.
— Хорошо сделано, — повторил он несколько раз. — Хорошо сделано, родная! Большое спасибо, детка моя любимая. Мы все в этом нуждаемся. Каждому из нас воздано должное — благодаря твоему мужеству и ясному уму. Меня переводят на работу при нашем высшем начальнике, на это я и надеяться не мог. Правда, вряд ли я…
Он не кончил, поднял было руку, чтобы указать на свое изможденное тело, но передумал и отвернул голову, чтобы никто не заметил, как он побледнел.
Эмануэль схватил бумагу, лежавшую на столе.
— Что такое? Мы все получили повышение. Очередность по боку… Это какое-то колдовство.
— Я приехала поездом, и оказалось, что на вокзале меня дожидался курьер. Он вручил мне эту бумагу, — сказала Марго, как бы оправдываясь.
— Это же нереально! Тут что-то не так.
Бирк пришел в себя, он взглянул на детей.
— Мальчик, ты ведь считал реальными и не такие возможности. В том, что ты себе нарисовал, как раз и было что-то «не так».
— Ах, я не вправе даже говорить, — пробормотал Эмануэль. Он хотел уйти. Марго остановила его взглядом. Ему стало стыдно, и он остался, но повернулся лицом к пустой стене.
Бирк жестом подозвал дочь и шепнул ей на ухо, когда она подошла:
— Нелегко тебе это досталось? Скажи правду мне одному. Или это письмо на тебя с облаков свалилось?
— Вчера вечером, когда мы летели, небо было безоблачным.
— Один из богов — и ты? Он похитил тебя?
— Я — его, — закончила разговор Марго. Отец больше ничего не спросил.
Эмануэль сказал в стену:
— Не все мы, увы, можем воспользоваться этой великой милостью, дорогая Марго.
— Ты, разумеется, займешь свой новый пост. Ты — директор.
— Это еще надо обдумать. Зато об Инге могу сказать определенно, что на дорогу ей не придется тратиться. Она уже на месте.
— А где же она?
Эмануэль, не оборачиваясь, подал ей телеграмму.
— Не понимаю, —
