Том 5. Большое дело; Серьезная жизнь - Генрих Манн
— Это я, Ландзеген.
А женский голос прибавил:
— Это только мы, господин главный директор.
Швейцар и его жена! Он коротко приказал им подойти и атаковать врага с флангов.
— Не лучше ли позвать полицейского? — спросила женщина.
— В «Немецком доме» сидит мой сыщик.
Но тут заговорил портной Ландзеген.
— Господин главный директор, раньше или позже не миновать нам объяснения.
— Вы несете какую-то чушь, а ко мне пристал этот безумец.
— Он у меня приблудный. Я старался его хоть немного приручить и охранял вас от него. Он все порывался рассказать вам о своей матери, которая теперь в сумасшедшем доме. А когда она была вашей невестой, появился Мулле.
— Что значит: появился Мулле?
— Это ваш сын, господин главный директор. Ваш наследник, — как выражается этот дурачок. Наследство — это его пунктик.
— Похоже, что и ваш, Ландзеген.
— А вот посмотрим, чем кончится. Не могу я больше один нести ответственность. Передам-ка я это дело в газеты, господин главный директор.
— Да, тогда вы увидите, чем кончится. Вас посадят под замок. Ведь вы обыкновенный вымогатель!
— Я не позволю вам говорить такие вещи!
Карлу-Августу было слышно, как сзади приближаются тяжелые шаги. А спереди, у его ног, прыгал сумасшедший, готовый каждую минуту его заколоть. Плоское лицо незнакомца, которое Шаттиху было теперь хорошо видно, блестело от пота, а изо рта равномерно, как бы механически, вылетало шипенье и фырканье. Карл-Август прибег к единственному средству спасения: он прорвал фронт прежде, чем враг, заходивший с тыла, соединился с врагом, атаковавшим его в лоб. Мулле отлетел в сторону, и Карл-Август через заднюю калитку пулей выскочил в парк Монбижу.
Оторопевшие Мулле и Ландзеген молча созерцали калитку: она уже снова закрылась. В суматохе им померещилось, будто она вовсе не открывалась, хотя их жертва все-таки сквозь нее прошла. Они сейчас же пустились в погоню.
Следя за бегущим Шаттихом, они распределили обязанности. Более прыткий Мулле помчался вперед, к отдаленному дереву, и встретил там свою дичь с ножом в руках. Когда Шаттих в ужасе повернул назад, оказалось, что у одного из деревьев, поближе к калитке, его поджидает тучный Ландзеген.
— Идите сюда, ко мне, — поманил он Шаттиха, — господин главный директор, вдвоем мы живо управимся с этим оболтусом.
Карл-Август не поверил швейцару, он устремился в глубину парка, но снова встретился с Мулле, а когда повернул назад — наткнулся на Ландзегена. Каждый раз, видя, что Шаттих бежит в его сторону, Мулле поднимал свободную руку и показывал кулак Норе Шаттих, наблюдавшей эту сцену из окна третьего этажа.
В ее душе кипели страшные для нее самой чувства. Она не в силах была оторваться от этого зрелища, хотя оно казалось ей гнусным и возмутительным. Нора смаковала его. Но удовольствие, которое она испытывала, отзывалось в ней убийственным напряжением, словно над ней производили операцию без наркоза, за которой она следила, разрываясь между наслаждением и болью. «Только раз в жизни может попасть женщина в такое положение», — подумалось Норе.
Она даже отметила, что в этом эпизоде есть какое-то неправдоподобие, что он скорее похож на отзвук ее мечты. Почему те двое никак не прикончат Шаттиха? Это походило на игру в жестоких охотников и обложенного со всех сторон зверя, но они не доводили ее до конца, да это и не отвечало бы желаниям дамы. К сожалению, молодой человек, которого она натравила на мужа, в понедельник дошел до последней черты с ней самой. Ах, если бы и тогда он остановился на полпути, — как теперь, когда это напоминает лишь игру и возбуждает в зрительнице целую гамму чувств, хотя в действительности ничего серьезного не происходит! Ведь главное — чувства.
Карл-Август на глазах у спутницы своей жизни то пытался взобраться на дерево, то метался между своими гонителями, каждый раз от них ускользая; порой у него вырывался удивительно звонкий крик — могло показаться, что это голос мальчика. И вообще Карл-Август, как в годы детства, производил впечатление невинного существа. Казалось, к нему вернулась давно утраченная душа. Где же ирония, где чувство превосходства, которое дает успех, где величие власти? Еще недавно наблюдательница этой сцены видела его страшным, как сама жизнь. Как безобиден был теперь Карл-Август! Это радовало Нору. Теперь у нее родилась жалость, и ей даже показалось — привязанность, которой она не чувствовала давно, а может быть, и никогда. О, это хорошо, — значит, она способна не только на злые чувства! Этот человек, которого она в лучшем случае называла Шаттихом, обычно же рейхсканцлером, спекулянтом и заклятым своим врагом, — теперь, когда он скакал вокруг деревьев, впервые стал для нее Карлом-Августом.
Вот что чувствовала женщина, наблюдавшая эту картину сверху. Но для Карла-Августа, к сожалению, наступила минута, когда сердце перестало справляться с нагрузкой. Однако, по мере того как таяли силы, таял и страх перед врагами; бедная жертва, не заботясь о Мулле и Ландзегене, упала на садовую скамью и растянулась на ней во весь рост… Убийца Мулле от радости вырос, казалось, до третьего этажа, его рожа победно сияла. Вид у него был столь выразительный, что Норе померещилось, будто его мокрое лицо приблизилось к ней, он чуть ли не заглядывает в ее окно; на самом деле он суетился внизу, далеко от нее.
— Ты меня никогда не любила! Постой-ка, доберусь и до тебя! — Это он выкрикнул на бегу и уже занес нож над Карлом-Августом. На сей раз положение было нешуточное, Мулле испустил свой боевой клич: — Паразит!
Но тут кто-то ринулся на него и так сдавил руку убийце, что он выпустил нож.
Нора затворила окно и отошла в глубь комнаты. В душе у нее поднялась буря чувств. Мечта ее рушилась, и это причиняло боль. И все же какое освобождение! Карл-Август спасен. Иначе она оказалась бы его убийцей. Ее наймит угрожал ей самой, и это отчасти снимало с нее вину. Правда, теперь он уже лишен возможности покарать ее за эту вину; что же, она все-таки предпочитает такую развязку.
Убийцу Мулле — он сам так титуловал себя — обезоружил не кто другой, как Эмануэль.
— Я убийца Мулле, — с гордостью представился охотник до наследства появившейся, наконец, публике. До сих пор парк оставался пустынным: это был час, когда население возвращалось на работу после перерыва. Если на дальних аллеях и гуляли няньки, то они, конечно, давно уже обратились в бегство. Теперь вместе с няньками показались мясники, шоферы и даже нарядная публика — дамы и мужчины. Медленно, но верно приближалась
