Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Андрей ехал последним и заприметил, что не все девки поднялись на откос. Одна стоит на том же месте, большеглазая, скромная, Галина Кохно.
— Чего ж ты стоишь? — ласково улыбнулся Андрей.
— Не хочу на паром. Там, наверно, Янук Лопата.
Янука Лопату Андрей не любил. Ершистый, злобный человек.
— Что ж, так и будешь стоять?
— Может, кто-нибудь поедет, — вздохнула она. — Жаль, что у вас душегубки.
Андрей улыбнулся. Прелестная голова, опущенная, как цветок «сна», немного в сторону, приподнялась.
— А может... попробуем?
— Опрокинемся.
— Постараюсь не вывалить.
Она ступила шаг. Слишком уж не хотелось на паром.
— Л-ладно, — вздохнула она.
— Садись, Галинка, — предложил Андрей, почти поставив челн на песок. — Давай руку и садись спиной ко мне... Вот так.
Оттолкнулся и осторожно, будто миску с водой нес, погнал душегубку на другую сторону.
Вода несла их ровно-ровно, зеленая у берегов, бездонно-голубая на середине. Галинка сидела неподвижно, но Андрей ощущал: боялась.
— Ты только ветры не пускай, Галинка Кохно, — мягко попросил он.
— Я... не буду, — ответила она тихо.
— Ну, вот и хорошо. Ты лучше на мир смотри.
Он помог ей вылезть из челна.
— Спасибо, — поблагодарила она.
— Ничего, — ответил он и, так как жаль было отпустить ее, не сказав больше ни единого слова, спросил: — Как у вас там горох нынче?
— Нынче у нас горох ничего, — ответила она. — Подсох — аж звенит.
— И у нас нынче ничего, — сказал он. — Умолотный.
Помолчали.
— А песни там у вас на выселках играют?
— Играют.
— Надо будет зайти.
— Зайдите, когда, может, время будет... Это ведь вы дядькованые братья нашего пана?
— Эге, вот и он там в челне ехал.
— Не знали девки, — испугалась она. — Молчать надо было.
— Чег-го? Он хороший малый. Может, и вместе когда-нибудь зайдем. Он песни любит.
— О вас говорят: хорошо поете.
— Э, ерунда!
Он молча сидел в челне, глядя на нее.
— Так, говорите, хороший горох... Это хорошо... Ну, бывайте уж. Хорошего вам праздника.
Алесь издалека смотрел, как они разговаривали и как потом челн Андрея догонял их по спокойной воде. И все это было как продолжение его мыслей. Он не удивился бы, если бы за первым же пригорком открылся глазам городок за частоколом, совсем как в одной книжке деда. И чтобы был в нем праздник, и чтобы горели дымные костры, чтобы были девы, похожие на ту, и отроки, похожие на Андрея. Это ведь была та же река, что и за тысячу лет до их дней, те же берега и те же дубы на них. И время исчезло. Может, было сегодня, а может, завтра или вчера. Он путает своих предков, а его далекие потомки будут путать его с Андреем, а их — с жившими на этих берегах давным-давно. Потому что пройдут такие большие тысячи лет, что всем будет все равно... И это как-то страшновато приблизило его, Алеся, ко всем людям, даже к тем, чьи курганы стоят вот уже сколько веков по берегам большой реки. Его курган спутают с этими. Пройдут большие тысячи лет, и людям будет все равно. Поэтому, видимо, и следует держаться тех, кому не все равно, и очень-очень любить их.
Это было как усталость, и как неожиданная прелесть девчат на берегу, и как призрачный городок, и как красивые стихи, которые он едва не придумал, и как этот синеглазый отрок, догоняющий их по извечно спокойной воде.
Он думал, что это — лишь продолжение того неизмеримого счастья, которое жизнь любовно дарила ему, связи ее, счастливой, со всем живым. Он как будто почувствовал всю нелепость времени и освободился от его цепей.
...Возвращались с рыбалки, красный серп месяца стоял над берегами. Так он будет стоять через большие тысячи лет. Значит, я там, там.
Месили тесто на свадебный каравай, а он всем существом ощущал, какое это старинное слово. Не буханка — каравай.
«Есть тут Бог, отец, мать, родные, сводные, соседи близкие и дальние, мужи безупречные, бабки запечные, детки заплечные: благословите красной невестке каравай развести».
Боже, они ведь тоже понимали все это! Каждому человеку они просили благословения всего рода, тех, которые были и будут, — всех соседей. Значит, и соседи были — Бог, и род был — Бог, и Бог был — люди. И все они были вместе — род. Род!
И я с ними. Во всех людях, во всем роде.
...А вот мчатся кони. Поезд. И летит песня.
Ехали мы логом,
Встретились мы с Богом,
Ехали мы лесом,
Встретились с Велесом.
А сказал нам Боже:
«Славно ли вам будет?»
Они ведь не знают, о чем они поют, не знают, что этому Велесу, богу животных, молились люди тысячу лет назад. Не зная, они — там. И для других, через большие тысячи лет, они будут там. Значит, и я там, с ними, возле деревянных городов. Я там, и я здесь, и с теми, которые будут. Я там, где я хочу. И я с каждым, с кем хочу.
...Это было так необыкновенно, что после свадьбы он повез эту свою тайну в Загорщину и все время нежил ее в душе.
Отец взял с него слово, что, как только начнется осенняя охота, он вернется из Вежи в Загорщину. И он обещал, а сам думал, что он бывал на всех таких охотах. Все люди всех времен — он.
— Какие у него необыкновенные глаза, — говорил отец. — Что это с ним?
— Ты что, не видишь? — грустно улыбалась мать. — Он мужает. Он уже совсем взрослый, наш маленький сын.
И это было правдой и одновременно глупостью.
***
...В этом новом настроении он был как бы всеобъемлющим.
В Веже были изменения: дед нашел учителя, сухощавого и слишком умного молодого человека. Учитель начал преподавать Алесю родную историю, литературу и гражданское право. Он делал это хорошо, но мальчика как будто ничего не волновало.
Настроение всеобъемлемости совершило то, что Алесь теперь очень часто летал во сне, под самым потолком, потом выплывал из окна и плыл над землей. Дух захватывало. Однажды он спросил об этом у нового учителя и получил ответ:
— Атавизм.
— А это не от
