Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Та-та-ти, та-та-ти,
Рог поет уж на пути,
Ра-ным-ра-но,
Сбор у ракиты,
Саквы сваляны,
И бичи подвиты,
Подви-ты,
Подви-и-ты.
Это было, действительно, так похоже на пение рога, игривое пение бодрого рога в тумане, что Алесь засмеялся.
У каждого охотника были такие припевки, под пение рога и на каждый случай охотничьего счастья. Кто век целый стихов не видел, и тому следовало придумывать такое для себя, плохо или хорошо. А остальное зависело уж от способности и страсти. У отца припевки были хороши. Надо было еще и себе придумать... Значит, судя по песне, сегодня за взятое ружье будут бить, а то еще и сломают оружие, чтобы не совершал позора и не ломал обычая. Только псы и короткие бичи — корбачи, подвитые на конце свинцом... Хорошо. Боже, какой длинный и счастливый ожидается день! Еще только пять часов утра!
...Выехали со двора «малой охотой»: только отец, Алесь, нерушимый длиннозубый Кребс, а из слуг — спокойный Логвин, мрачноватый старший доезжачий Карп, коричневый и обкуренный, как пенковая трубка, пять псарей да Халимон Кирдун. Этот увязался, «чтобы следить за панычом», а вернее, чтобы сбежать на сутки-двое от красавицы жены. Он так ее и не «научил», а потому был угрюм, и Алесь жалел его.
Алесь был на Урге, Кребс — на Бьянке (выехал выгонять ее), пан Юрий на грудастом и легком огненном Дубе, псари — на различных конях.
С собою взяли двух хортов, которых крепко держали на сворке, пока не выедут на большие ровные поля, — зверь настойчивый, может и разбиться; да пятерых гончих: Знайда, Стиная, Анчара, Стрелку и Змейку. На трех остальных псарей были три собаки-пиявки, если, может, выгонят из Банадыковых Криниц одинца1.
Кирдуну не дали ничего — лишь бы только с коня не упал.
Ехали в утреннем тумане, молчали. Не бряцала подогнанная сбруя, только конь порой попадал копытом в вымоину, и тогда раздавалось и сразу же глохло в тумане звучное чавканье. Всадники казались в тумане огромными, каждый едва ли не с дерево ростом.
Алесь ехал рядом с Логвином, почти стремя в стремя, видел спину Карпа, обтянутую зеленой, блеклой от измороси, венгеркой, видел дуло ружья — оружие все-таки взяли, намеревались завтра, после ночлега у кого-нибудь из соседей, попробовать обложить оленя, а во время сегодняшней охоты оставить его где-то под стогом и под досмотром Кирдуна.
Отец оглянулся — Алесь увидел его глаза, очень синие и простодушно-хитрые, как у молодого черта.
— Кребс вместо корбача тросточку взял, — шепнул он. — Только волк на него, а он его тросточкой по пасти — шлеп-шлеп. «О но, мистер волк. Но-но! Англичан нельзя».
— Но, — совсем неожиданно отозвался Кребс (а ехал ведь, кажется, далеко). — Англичан можно. Нельзя глюпых и злых шутников, считающих англичан ду-ра-ка-ми. От них у волка бр-рум в животе.
Отец шутя втянул голову в плечи.
— Застигли, брат, нас с тобою в горохе, — бросил он.
Алесь засмеялся. Опять тишина, глухие шаги да изредка, бодрое в свежем тумане, фырканье коня.
...Ехали по саду. Наплывали неожиданно и исчезали за спиной влажные яблони. Алесь заметил в поредевшей бурой листве два забытых яблока. Оборвал, разломил, оделил Кребса, отца. Заметил суровый взгляд Карпа, протянул половинку ему.
— Не надо, паныч, — проговорил Карп своим звонким и немного сиплым доезжачим голосом. — Ешьте уж на здоровьечко. Это — не картошка.
Яблоко было все насквозь студеное, в холодных дождевых каплях. И он откусил с хрустом и проглотил, как само здоровье проглотил.
Деревня открылась за садом верхушками колодезных журавлей, шесты которых плавали над туманом и порой исчезали в нем, чтобы опять вынырнуть, с глухим бряцаньем невидимого в тумане ведра.
— Панская охота, — прозвучал чей-то нереальный, будто сквозь дремоту, голос. — Вола съедят, а зайцем закусят.
Потом что-то надвинулось с обеих сторон: по грибному запаху прелой листвы можно было догадаться — лес. Влажным здоровым холодом пробирало до костей.
Долго ехали лесом. Туман понемногу рассеивался. В сером свете вырисовывалась мокрядь листвы.
Над тропой висели красные плахты рябин.
Лес начал редеть. Травы, ветви, свежие распростертые кустарники плакали чистыми росинками. И цвета всего вокруг — мухоморов, пунцовых кленов и багряных молодых осин — были неяркими в тумане, но зато более глубокими, от влаги. Все начало обмыто проступать, как на переводной картинке.
А когда они оставили лес и въехали на вершину гряды — перед их глазами, вся в белом молочном солнце, открылась земля.
Она лежала насколько достигает взор, еще не яркая, но понемногу будто набиралась от солнца красок, цветов, оттенков. Розовой становилась роса, радужным — вереск. И в небе, еще белесом, как снятые сливки, все яснел прозрачный голубой цвет.
И тут неожиданно запел рог Карпа. Неожиданно далеко, неожиданно светло, будто грустно молился солнцу и просил прощения за ту кровь, которую они сегодня прольют.
Солн-це, солн-це,
Вста-вай, вста-вай,
С донца, с дон-ца, с дон-ца
Тум-ман выл-ливай.
Зверей,
Зве-рей давай,
Вол-ков,
Веп-рей
Да-а-вай.
Это был сигнал переставить карабины сворок «на рывка», когда стая освобождается одним движением руки. Зверь мог вскинуться едва ли не из-под самых копыт.
Двинулись дальше, по шершавому жнивью. А день все голубел, и солнце, уже слегка теплое, начало сверкать на стволах. И Алесю вдруг стало так радостно, что он негромко, и тоже на мотив и голос рога, сам собою пропел:
Гуськом они едут в предутренней мгле,
И солнце играет на каждом стволе.
Отец подозрительно посмотрел на него.
— Что это такое хорошее? — спросил он.
Алесь застыдился.
— Ну-ка, дай рог, — попросил отец.
Приложил новый серебряный рог Алеся к губам, опробовал, перебрав несколько звуков, и вдруг как подарил холодному свету прозрачную трель:
Та-дри-тти-тта!
И, уверенно теперь, подарил белому солнцу всю серебряную мелодию:
Гусько-ом они е-едут в преду-утренней мгле,
И со-олнце игра-ает на ка-аждом стволе.
Та-ти-ти-та, та-та-ти-ти-та-а-а.
— Хорошо, — отметил он. — Слова ведь не самое главное. Главное — чтобы ложилось на рог и настроение... Это ты сам?
— Сам, — признался Алесь.
— Ну вот видишь, ничего трудного. Вот и твоя первая припевка... Это когда радостно ехать на охоту.
— На охоту, по-моему, всегда радостно ехать.
— Не говори, братец, — согласился отец. — Порой так трудно — места
