Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Развел руками.
— Но это хищник. А вот смотрел ли ты в глаза раненной косуле? Я сто раз смотрел и не думал. А теперь — стареть, видимо, начинаю — глянул и подумал. Мать права: срамное это занятие, грешное.
— Почему ж едем?
— А куда нам еще, рабам, приткнуться, где силу показать, где душу отвести, где почувствовать себя свободным? Чтобы не спиться, чтобы в карьеру не броситься, задницу различной сволочи не начать лизать.
— Какие ж мы рабы?
— Рабы, конечно, — ответил отец. — Независимые рабы в невидимой тюрьме. Они у нас, мы у царя. А сам царь — холоп своего величия, своего никому не нужного, как все они в мире, государства, холоп обычаев. Ого, попробуй он что-либо хорошее совершить — сразу Обычай нахмурится и вмиг себе найдет покорного хлопца, да и не одного. И хлопцы Обычая возьмут влюбленного государя за горло, да о пень головой.
Засмеялся.
— А потому лучше не думать. Вот свобода, поля, звери, полностью одинаковые с тобой. Кони, рог, воздух... Лети, чтобы душу не погубить!
И хлопнул сына по плечу.
— Не обращай внимания! Что-то ко мне в тридцать девять лет чудные мысли начали приходить. Видимо, такая болезнь или надобность приходит с возрастом к каждому, пускай он, как я, и не читал ничего особенного... Давай не будем портить дня.
День был действительно чудесным. Последний туман исчез с бесконечного жнивья и лугов, и мир лежал целиком голубой и прозрачный.
Там и сям серебрилась в воздухе летучая паутина. И далеко, далеко, дале-еко стояли на мягких пригорках красные и золотые деревья, на которых можно было отличить каждую ветку.
Воздуха как будто совсем не было, только что-то унылое и синее обволакивало все, что есть на земле, и грудь радостно ощущала его бодрый и свежий холодок.
Ехали по жнивью к Черному Рву — глубокому и длинному, версты на три, оврагу в поле. Он был таким глубоким, что кустарники и высоковатые деревца на его дне не показывали наверх даже макушек. Оврага будто и не было, и только подъехав почти вплотную, всадник замечал под ногами пропасть, кручи и частые недра дубняка, березняка и олешника, перевитые ежевикой и непролазным хмелем.
Там водились и туда осенью приходили на дневку волки.
Логвина и Кирдуна с оружием и хортами оставили под стогом, осмотрели корбачи с вплетенным на концах свинцом. Потом люди с собаками направились к ближайшему спуску в овраг (там одна свора должна была двигаться по дну, а вторая в по бровке), а отец, Карп, Алесь и Кребс поехали к соседнему отрожку, по которому мог выскочить зверь.
— Ударять знаешь как, — на ходу поучал отец Алеся. — Одной рукой за луку, склоняешься и, когда нагонишь, удар, чтобы попасть по кончику носа. Такой удар убивает сразу. Коня старайся вести легко, не насиловать, так как волк, когда его припереть, может броситься и выпустить животному брюхо. А со слабыми поводьями оно спасется само.
И засмеялся.
— Вот если бы это твоего Фельдбауха сюда, братец. Только головою мотал бы. О-о вундертир! О-о азиаты! Как это можно, корбач? Надо охотничьи костюмы, шапки с пером и, если вундертир выскочит, — тянуть жребий, кому стрелять. О этот язык — и то, что из шапки, у них жребий, и молоденький коник у них жеребенок. Жить невозможно с такой язык!
Они засмеялись и пустили коней рысью, так как псари уже спустились в овраг.
Синело небо, легкий воздух лился в груди, блестели нити паутины — Матерь Божья разостлала по доброй земле свою пряжу.
Всадники остановились, чтобы не испугать зверя, и стали ждать.
Алесь напряженно смотрел на выход из отрожка — круглый лаз в ежевичнике и дубняке. Долгое время ничего не было слышно, но вот далеко тявкнула, будто пробуя голос, собака. За ней гавкнула вторая, уже более уверенно. А ей тонко, словно прощения просила, ответила Змейка.
И вот уже залилась, перекликаясь, вся свора.
— Подняли, — сказал отец.
— Дух учуяли, — мрачно отметил Карп.
Он весь изменился с первым зовом собак, стал более строгим, даже словно вырос и сидел теперь в седле, как дикая красивая статуя.
Лай, все еще неровный, усилился.
— Вот теперь подняли, — решил Карп. — Впереди Змейка, а как по сучьему своему обыч, так лает с предостережением... Матерый старый волчище.
Отец с невольным уважением покосился на него — ни у кого не было такого доезжачего. Золото, а не охотник!
А лай поднялся еще октавой выше и теперь звучал слаженно, страстно, нетерпимо.
— А-я-яй! А-я-яй! А-я-яй!
Свора захлебываласьтот лая. И все это, в синем воздухе, в желтых кустарниках, в серебряной паутине, сливалось в диковатую, далекую, неповторимую музыку.
Волк выскочил неожиданно, и не из лаза, а из высокой сухой травы в саженях в трех от него. Как будто из ничего вырос, как дух! Никто не ждал его оттуда, и потому в первые две-три минуты не заметили. А он шел размашистой трусцой, так, что равномерно взлетала на ляжках свалявшаяся шерсть, трусцой, казалось, безостановочной, но молниеносно быстрой.
— ...пай! — первым крикнул Карп и припустился за ним.
Отец крутанул своего Дуба и двинулся с места так яростно, что в стороны брызнул вереск, перебитый копытами коня. Алесь спохватился поздно, всадники были уже далеко.
Что-то небывалое вырастало в его душе, что-то такое, что приятно нарушало строй мыслей, в котором все были им, а он всеми. И он скакал и едва не плакал от обиды, что волк, вот этот волчище, может исчезнуть раньше, нежели его догонят.
Урга стелился над землей. Ветер свистел в ушах.
— А-я-яй! А-я-яй! — звенели за спиной собаки.
Первая свора выгнала из оврага второго волка, за ним погнался Кребс и два псаря. Но Карпу, отцу и Алесю не было до этого никакого дела. Даже если бы сейчас выскочила из ежевичника целая стая «серых шляхтичей», они не обратили бы на нее внимания. Они гнались только за тем, одним волком, без которого невозможно было жить.
— А-я-яй! А-я-яй! — отдаляясь, звенело за спиной.
— Гав-гав! Гав-гав! — с
