Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Юрася сначала не хотели брать — маленький. Но он так жалобно канючил — сердце не выдержало. А он, бесстыдный, как только добился, сразу стал просить деда Данилу сделать ему лучшую уду, чтобы можно было и большую рыбу поймать. Дед мастерил что-то под навесом и на упрашивания внука особенного внимания не обращал.
— Де-еда... Ну ка-ак этой удой?..
Дед улыбнулся в усы.
— Тебе все равно лучше верховодки да паршивой плотвы ничего не взять.
— А я-азь?
— Не с твоей головой язей ловить.
— А ле-ещ? Хны-хны...
— Вот поскользнешься, шлепнешься на круче — будет тебе лещ.
А удочку, однако, сделал. Если возьмется крупная рыба, так Павлюк заметит, не даст малышу упасть в воду.
Душегубок заняли у соседей целых пять штук (Павлюк и Юрась должны были ехать в одной) и отправились ловить в затон возле Лысой Горы.
День был такой роскошный и просторный! Алесь дышал полной грудью. Это была казацкая воля: живи — не наживешься.
Вот идут вверх ногами в зеленой воде коровы — пускай идут, вольного им, спокойного пастбища. Вот в необозримой высоте реют, нежатся в воздухе медленнокрылые аисты — вольного им полета, чтобы даже дыхание захватывало от наслаждения высотой. Вот плеснулось в воде что-то большое, по-видимому, сом — вольных ему водоворотов, спокойно задавать храпака под корягой. Черт его, любимого, поймаешь. Зашьется под топляки — и посадит глупый рыбак свой невод на такую тину, что солнцу взмолится. А сом будет себе храпеть на весь большой рот, хлопать толстыми губами да шевелить порой четырьмя усами. У него четыре уса, как у Ивана Таркайлы, только сабли нет, и это хорошо, ведь Таркайла из кожи вон лезет со своими деньгами, а сому деньги без надобности. Он хороший, сом! Казак!
И это был такой симпатичный, хороший и ленивый сом, что Алесь даже засмеялся про себя от умиления, представив его.
Это была воля!
И разве он сам, Алесь, не был все эти дни вольным среди вольных? Разве не мог он ответить такой же песней на песню, которую пел кто-то в лугах, на берегу старицы? Разве не было и в нем чего-то от этой реки, от полета аистов?
Мысль была такой неожиданной и такой хорошей и важной, что он — словно вырос, породив ее. И потому он совсем не удивился, когда взглянул в сторону и заметил тень челна и свою тень на воде, а вокруг тени своей головы большой зеленовато-солнечный нимб из длинных сверкающих лучей. Лучи переливались, когда он шевелил головой. Этот нимб появился как награда его мысли, и, значит, мысль была правильной.
«Река ты моя золотая и нимб на моей голове!»
Он удивился, ведь это было почти как стихотворение. Неужели это так просто? Нужны лишь берега, аисты, его радость и этот нимб на воде. Ну-ка дальше! И хотя дальше ничего не получилось, только взволнованные отрывки каких-то слов, мыслей, восклицаний, — ему стало совсем легко и высоко.
...Челны плыли под самым берегом. А на берегу стояли девчата. Нет, не все девчата, у одной на голове поверх платка был женский белый наголовник, лежащий тюрбаном и спускающийся на плечи и шею, оставляя открытым только лицо. «Голова». «Повойник».
Алесь неожиданно удивился — такими они все были красивыми и отчего-то не такими, как всегда. Сегодня он не мог бы запихнуть кому-то из них майского жука за воротник, чтобы послушать, как визжит. Он видел их какими-то новыми глазами. Все в пестрых андараках со складками, разноцветных душегрейках, которые так удобно и совсем по-новому стягивали их... туловище. Красивые девчата с синими глазами, в шляговых веночках на золотистых головках.
Павлюк, гребущий с Алесем, пояснил тихо:
— Озерищенская только одна. А то витахмовские. Видимо, на фест идут в Милое. А то с ними Владька, солдатская вдова. По-видимому, к парому не хотят идти.
Девчата действительно махали руками.
— Дяденьки, перевезите!
Кондрат, гребущий первым, начал тормозить веслом, пропуская вперед Стефана. Зубы у веселого близнеца сияли: предчувствовал шутки.
— Нельзя, девки, — показал Стефан. — Видите, душегубки.
Солдатская вдова хмыкнула:
— А может, я и хотела бы с тобою душу погубить, соколик?
— Раньше бы... — ответил Стефан. — Теперь... поздно.
— Ну и сокол ты. Поздно ему, горемычному.
Девки сами видели: перевезти почти что невозможно. Но идти к парому не хотелось. Да и пошутить неплохо. А может, кого-нибудь и уломаешь, перевезет.
— А дяденьки, перевезите. Неужто нам под кручей ночевать?
— Утопнем, девки, — рассудительно пояснял Стефан.
— Не утопнет, кто висеть будет, — бросила вдова.
Неловкий на язык Стефан только головою покрутил.
— А то перевез бы, — упрашивала Владька. — Под дубом посидели бы... Желудь отыскали.
— Что я, свинья? — нашелся Стефан.
— Свинья не свинья, а так, подсвинок, — парировала вдова.
— Насвинок, — сунул свои три гроша Кондрат.
— Ты уж молчи, — ответила Владька. — Шевелится там в своей топтухе, как воробушек в вениках.
На Кондрата посыпался град незлобивых издевок.
— А какие ж все удалые хлопцы... Батьковичи... Особенно этот, с подковой на лбу...
— Это, девки, чтобы знали, за кого в темени бьетесь, — скалил зубы Кондрат.
— Крепко ты кому нужен. Копша.
— От Копши еще никто не убежал: ни королева, ни святая дева
— Нет, девки, вы на него напрасно, — находила слова Владька. — Смотрите, какой красивенький. Головка как маковка. Правду говорят, на дурака и Бог ласков...
— Ласков Бог, да тебе не помог. Со мною свел. Хорошая пара: он гол, как бич, да остер, как меч, а у нее глаза по яблоку, а голова с орех.
Девчата увидели, что хлопцы затаили злобу.
— Брось ты, Владька, нечего тому Богу кланяться, который на нас не смотрит.
Да и пошли на пригорок. Их цветные тени качались в воде у самых челнов.
— Так не перевезете, мужики? — спросила Владька.
— Нет. Сама видишь, — крикнул уже издалека Стефан.
Владька разозлилась.
— Эх вы! Так поймать вам того язя, что куда-то лазит.
Никто ничего не понял, кроме старших. Зато Кондрат захохотал так, что откинулся в сторону. И тут — душегубка вильнула и стала вверх дном, а Кондрат юркнул под нее, прямо головою в воду.
Хлопцы хохотали теперь все. Хохотал и Кондрат, вынырнув. Хохотали девки на откосе...
