В раю - Пауль Хейзе
— Неужели это ваше серьезное намерение, — шептал Эльфингер, почти касаясь губами уха своей соседки. — Вы хотите отказаться от этого прекрасного мира и заживо похоронить себя в монастыре? Вы — такая молодая, такая прелестная, созданная для того, чтобы быть счастливой и сделать счастливыми других?!
Глубокий вздох был единственный полученный им ответ. В то же время девушка незаметно отодвинулась от него на полвершка и еще больше углубилась в молитвенник своим тонким и длинным носиком.
— Фанни, — снова прошептал он, после небольшой паузы, — что такое ужасное видели или пережили вы в этом мире, что он так опротивел вам? Или вам дышится легче воздухом этой молельни, чем чистым и вольным воздухом лугов и полей? Или думаете вы, что найдете в монастыре более чистых и хороших людей, чем здесь, в этом мире?
— Пресвятая Богородица, моли Бога за нас и теперь, и в час нашей смерти. Аминь! — пролепетала, крестясь, девушка.
— И вы думаете, что я на этом успокоюсь? — шептал, в свою очередь, Розенбуш своей соседке. — О, божественная Нанни, вы не знаете меня! Если батальный художник и не жиреет, благодаря своему искусству, то оно делает его сильным, мужественным и непобедимым! Вы увидите, на какое геройство я еще способен, предположив, конечно, что вы останетесь мне верны. Или вы, может быть, сомневаетесь во мне?
Помолчав немного, она бросила на него искоса шаловливый взгляд и прошептала едва слышно:
— Пойдите, ведь вы только шутите. Это было очень нехорошо с вашей стороны, что вы пришли за нами сюда. Я должна прочесть еще шесть раз «Отче наш», а вы вводите меня только в грех.
— Напротив, грешно со стороны вашего отца, дорогая Нанночка, что он держит вас в затворничестве, точно монахиню, и позволяет ходить только в церковь, точно будто молодая девушка должна быть какой-то олицетворенной набожностью. Когда же и веселиться, как не в молодости? Не правда ли, Нанни, что если бы отец не был вчера так суров, и я, вместо того чтобы сидеть тут в мрачном углу, имел право сидеть рядом с тобою там на мягком диване и громко рассказывать тебе всякий любовный вздор, а сестре твоей, которой поручено было бы нас сторожить, пришлось бы отлучиться в кухню по хозяйству, и…
Красное круглое лицо в нише приняло в высшей степени недовольное выражение, так как обе головы внизу у подножия колонны наклонились так близко, что касались друг друга волосами. Им было достаточно только шевелить губами, чтобы понимать друг друга. По ту сторону прохода коленопреклоненные все еще находились на почтительном расстоянии друг от друга, что, однако, не мешало им не проронить ни одного слова из своего шепота.
— Я знаю, что мне нечего рассчитывать на особенное счастье, — шептал Эльфингер. — Я бедный калека. Если вы возразите мне, что со стороны одноглазого величайшая дерзость молить о благосклонности прекраснейшие глазки, когда-либо читавшие молитвенник, то я найду это совершенно справедливым. Да, вы сделаете мне даже одолжение, Фанни, если скажете мне это, если сознаетесь, что человек, подобный мне, никогда не приобретет вашей любви. Я постараюсь тогда образумиться, то есть покину всякую надежду. Хотите ли оказать мне это одолжение?
Последовало глубокое молчание. Девушка, по-видимому, вовсе не была расположена дать ему такой ответ.
— Вы жестоки! — продолжал он. — Вы не хотите сказать, должен ли я жить или умереть; но что вам до меня? Если б я мог предположить, что вы будете счастливы… о, Фанни, я тогда отказался бы от своего чувства и провозгласил бы раем монастырь, в котором бы вы жили, довольные своей участью. Но мне страшно подумать о том, что вы пожалеете о вашем шаге, когда уже будет поздно, и найдете, что лучше было бы жить даже с таким некрасивым, невзрачным и незнаменитым мужем, как я, который любил бы вас более всего на свете, носил бы вас на руках и ради вас забыл бы весь мир…
При этих последних словах он так возвысил голос, что она испуганно осмотрелась и сделала знак, как бы умоляя его успокоиться. При этом она невольно приблизилась к нему.
— Боже мой, — залепетала она, — что вы делаете! Пожалуйста, оставьте меня! Это не должно, это не может случиться! Никогда! Никогда! Тайна, которой я не открою ни одному человеку, даже…
«На духу!» — хотела она прибавить. Но, как бы сама испугавшись этого, она снова углубилась в молитвенник.
— Жалкий, презренный, слабодушный, мелкий мир! — свирепствовал Розенбуш по ту сторону на скамье. — Впрочем, ведь совершаются же еще мужественные и смелые подвиги? О, Нанночка, как было бы хорошо, если б я прилетел на своем ретивом коне ночью, к замку твоего отца, ты бы спустилась по веревочной лестнице из окна на вышке, поместилась бы сзади меня, и мы умчались бы в далекие, далекие страны. Теперь же…
— Хм! Теперь зато у нас есть железные дороги, — прошептала она насмешливо.
— Девочка! — воскликнул он задыхаясь, — ты серьезно говоришь это? Ты бы могла — у тебя бы хватило смелости? О, бесценная Нанни, если б я захотел увезти тебя, ты любишь ли меня настолько, чтоб последовать за мной на край света?
Она покачала головой. Послышалось как бы сдержанное хихиканье.
— Боже упаси! — отвечала она, — нам стоит доехать только до Пасинга. Папаша прокатил бы тогда мимо нас. Или как это сделали уже двое: вышли из дому, взобрались на колокольню Святого Петра, там спрятались у сторожа и смеялись над людьми, которые, на поисках за ними, изъездили все окрестности.
— Нанночка, — ты бы хотела? О, какая счастливая мысль! Завтра, если ты говоришь серьезно, завтра вечером, в это время…
На этот раз она рассмеялась действительно, но осторожно, прикрывши рот платком.
— Перестаньте, — сказала она, — ведь все это только пустая болтовня! Об этом не может быть и речи — мать умерла бы с горя — и, кроме того… впрочем, пора домой, Фанни уже встала.
Она поспешно углубилась в молитвенник, чтобы поскорей покончить молитвы. Он же, возбуждаемый любовью, жаждой подвигов и таинственным, окружавшим их мраком, страстно шептал:
— И ты хочешь расстаться со мной таким образом? Ни одного — даже украдкой. О, Нанни! Ты совершила
