Заметки из винного погреба - Джордж Сентсбери
Горше горя нет на свете, чем о счастье вспоминать [15].
Но всё-таки на его стороне были и Гораций с «Non tamen irritum»[16], и Драйден со своим великолепным переложением:
Что было – было; я имел свое.
Так или иначе, другое правило – «взять всё, что только можно», выглядящее вульгарным применительно к более возвышенным вещам, – станет благодатным и утешительным в случае несильных ударов судьбы, и если вы потеряли погреб, можно получить кое-какое удовольствие, перечитывая каталог погреба.
На вид эта книга, лежащая сейчас перед ее владельцем, не выглядит, подобно другим вещам, имеющим ценность лишь для их обладателя, сколько-нибудь внушительно. Это обычная тетрадь: матерчатый переплет, разноцветный обрез, нелинованные страницы, никаких пышных заголовков, выведенных печатными буквами и отмечающих вина разных видов и сезонов; никаких указаний относительно учета выпитого и присмотра за дворецким, которые ожидаешь увидеть в таком каталоге. Одна из нескольких одинаковых тетрадей, насколько помню – большинство их заполнялись самыми обычными заметками о прочитанном, переводами из древних и новых авторов и т. д. Так уж вышло, что она оказалась под рукой, совсем нетронутая, когда тот, о ком идет речь, стал владельцем погреба – именно погреба, а не шкафа вроде тех, что стоят в большинстве лондонских буржуазных домов. Тогда она и получила свое назначение. Записи в ней охватывают – с некоторыми перерывами, ввиду всяческих домашних происшествий, – период продолжительностью ровно в тридцать один год (кажется, именно на такой срок часто сдается в аренду земля): 1884–1915. Но погреб в значении «коллекция вин» появился раньше, чем стали вестись записи, в год, памятный многими замечательными вещами, включая вино, – 1878-й.
Погреб, скажу я, нисколько не хвалясь и (поскольку его больше нет) не бросая ненужного вызова Немезиде, родился под счастливой звездой, хотя в то время он был невелик: несколько десятков видов, не считая заурядного кларета. Всё началось с покупок у одной замечательной компании, имевшей тогда штаб-квартиру на северной стороне Пэлл-Мэлл – она снабжала мой клуб, и я два-три раза имел с ней дело перед возвращением в Лондон. Компаньоном там был старый шотландец с весьма здравыми идеями и – порой – весьма приятными манерами. Мы довольно долго обсуждали перечень предлагавшихся ими вин, и когда я сделал свой выбор, скудный, но тщательный, он проводил меня не только до двери своей комнаты, но даже до выхода на улицу. На пороге мы обменялись рукопожатием, и он сказал с легким, почти незаметным поклоном: «Мистер Сентсбери, сэр, если вы пригласите кого-нибудь на обед и скажете, где взяли вино, нам не будет стыдно». Всё это было, конечно же, тщеславием, в двойном смысле; но, признаюсь, я шел мимо Мальборо-хауса[17] умиротворенный и ублаготворенный. Однако такие речи обязывают. Я понял, что отныне мой долг— не оскорблять эти благородные напитки, подселяя к ним недостойных товарищей. Разумеется, говорить об этом – всё равно что публиковать объявления о браке. Какой-нибудь невежа поднимется и скажет: «А вот мне вы подали дурное вино». Но, уверен, я найду свидетелей своей добросовестности.
Каталог погреба, как я уже сказал, стал вестись лишь несколько лет спустя, и когда он завелся, большая часть отличных вин, за которые я удостоился комплимента, уже сослужили свою службу. Осталось, если не ошибаюсь, лишь две бутылки. Одна – бургундское, «Ришбур» 1869 года, о котором мой приятель с Пэлл-Мэлл сказал: «Должно быть хорошим. Тот, кто продал его нам, сидел ночью с термометром, прежде чем его разлили по бутылкам». Насколько помню, выяснилось, что показания термометра были верными.
Когда я купил это вино, ему было от силы девять лет, но бургундское созревает быстро. Второе оказалось куда старше – одно из трех-четырех лучших вин, которые когда-либо были у меня; даже более того – которые я когда-либо пробовал.
И здесь мой виноторговец и наставник – хотя в целом он благосклонно относился к моим суждениям, а вино было самым дорогим из всех, что он продал мне, – не согласился со мной. «Да, оно по-своему прекрасно, но всё же грубова-ато». Но я понимал, что всё дело в рыцарственной пристрастности: он был (и как упрекнуть его за это?) верным поклонником бордо – а также портвейна, когда требовалось что-нибудь покрепче. А в той бутылке, о которой я говорю, был красный «Эрмитаж» 1846 года. «Эрмитаж» предыдущего года, вероятно, разлили перед самым моим рождением. По-моему, это очень мило: виноградники, будто бы происходящие от ширазской лозы, привезенной крестоносцами, всё еще плодоносили ко времени моего появления на свет и выдали подарок на мой первый день рождения. То было поистине восхитительное вино. Когда последняя его бутылка оказалась на столе – перед тем, как я в очередной раз обосновался за пределами Лондона, – ему исполнилось ровно сорок лет. Нынешние красные вина, чуть ли не все, кроме портвейна, в этом возрасте переживают не лучшие времена – если вообще знают лучшие времена. При всём уважении к покойному мистеру Джорджу Мередиту и прочим, не столь выдающимся людям, я полагаю, что даже тем, у кого в погребе хранится сорокалетний портвейн, лучше бы распить его. Но у моего «Эрмитажа» не было ни малейших признаков ухудшения вкуса, даже намека на это. Несомненно, вино (я смягчаю, без ущерба для смысла, слишком резкое выражение моего друга) не было тонким; если вам нужна тонкость, не ищите ее на берегах Роны, да и вообще севернее Гаскони, раз мы говорим о Франции. Но с тех пор я никогда не пил такого мужественного французского вина; с возрастом резкость, присущая ему в юные годы, стала ослабленной, приглушенной.
В какой-то мере его следует остерегаться; один из моих друзей, очень известный человек, получил примечательный опыт после того, как пренебрег моим предупреждением и запил его виски, а не бренди с содовой. Но нет ничего хорошего в мужчине, женщине или в вине, которые допускают вольности в отношении себя. Против шампанского перед вином он не возражал – в отличие от бренди после вина, как только что было сказано. Однако в этом бургундском играл неистребимый галльский патриотизм. У виноторговца осталось всего девять бутылок такого «Эрмитажа», и я взял все. С учетом столь малого количества и уверенности в том, что больше ничего подобного не будет (надо помнить, что это случилось еще до мучнистой росы и филлоксеры[18], и к тому времени, как мы выпили это вино, виноградники погибли и были высажены заново), я испытывал «боязливую радость»,
