Заметки из винного погреба - Джордж Сентсбери
На этом мои нежданные удачи, дразнившие Немезиду, не закончились. Господа Хеджес и Батлер, известные торговцы с Риджент-стрит, точно так же дружески-учтиво уведомили меня, что они действительно располагают некоторым количеством бутылок первоначальной «Констанции» (с. 69), разлитой в 1862 году, и просили меня принять одну или две. Я познакомился с вином раньше указанного года – вероятно, это произошло за несколько лет до кончины моего отца в 1860 году; каждый, кто способен проникнуться духом этой книжицы, поймет, с каким заинтересованным нетерпением я ждал возможности вдумчиво исследовать их дар. Само собой, я хотел увидеть, на что это похоже – но еще больше хотел выяснить, правильно ли я запомнил, на что это было похоже. И меня не постигло разочарование. Думаю – впрочем, солидный возраст напитка в любом случае делал это весьма вероятным, – что вновь обретенная мною «Констанция» была чуть более светлой и чуть менее плотной, чем ее предшественница из пятидесятых. Однако вкус был «тем самым»: я не ошибся относительно него в юности и не забыл его позже. Чарльз Кингсли вывел в «Ипатии» малосимпатичного наместника Ореста, который говорит о сирийском вине так: «Мед и пламя». Занятное сочетание меда и винограда во вкусе «Констанции» осталось у меня в памяти, и если пламя больше не было ярким и обжигающим, оно всё же отлично сияло и согревало. Но и после этого великолепный поток, порожденный щедростью, не иссяк; представитель знаменитого дома Сэндменов [vi] попросил меня принять в дар стайку самых прелестных птичек, каких только удавалось подстрелить литератору – два тэппит-хена портвейна 1904 года, который я мог лишь похвалить за раннее созревание (с. 28, 31). О, как бы я желал, чтобы сосуд, изображенный на страницах 122–123, наконец принял толику этого нектара! Но с учетом всех нынешних обстоятельств я не смог бы оказать приличествующих почестей сразу всем птицам Бахуса, а между тем ко мне продолжало прибывать вино, подлежавшее переливанию в графины не столь внушительных размеров.
Сколь сладостны и изящны любезности, коими обмениваются богоизбранные!
Если этим текстом когда-нибудь воспользуются по назначению, в него следует внести поправки. Главная моя фактическая ошибка (с. 27) – замечание о невозможности установить, к чему относится предписание Барэма[11] (3 + 10 лет), к портвейну или кларету. Справедливая кара! Ведь я не приложил достаточно усилий к тому, чтобы экземпляр «Легенд Инголдсби», хранившийся у меня с самого детства, с первоначальными оттисками иллюстраций, избежал продажи вместе с остальными книгами моей библиотеки. Конечно же, чуть выше он говорит о портвейне. Я переменил это место.
Больше я не заметил никаких погрешностей против фактов – только исправил мелкие описки и опечатки. Но, возможно, я более или менее виновен в том, что допустил paraphthegmata, как сказал бы великий ритор Аристид – «то, о чем не следовало говорить». Думаю, я задел чьи-нибудь лучшие чувства пассажем про белый портвейн, и действительно, я преувеличил: он совсем не мерзок, это хорошее вино для немощных. Но я никогда не мог глядеть на него, не восклицая, почти непроизвольно и в самых категоричных (даже, пожалуй, бранных) выражениях: «Какого <…> ты не красный?» Опять же, некоторые достойные люди, много путешествовавшие, укоряли меня за несправедливость в отношении вин Турени и смежных областей. Должен сказать, что я никогда не пил их во Франции и прямо (а надо было – косвенно) распространил на них общее суждение насчет вин, которые, по всей видимости, плохо переносят перевозку.
Что касается более серьезной части книги, то отсутствие – или запаздывание – сколь-нибудь существенных замечаний со стороны трезвенников избавляет меня от обязанности отвечать им. Расскажу лишь одну забавную историю [vii], усиливающую мое скептическое отношение к тезису «даже умеренное потребление сокращает жизнь». В одном полученном мной письме говорится, что несколько лет назад состоялось собрание руководства Лестерской лечебницы, на котором присутствовали, среди прочих, не менее четырех человек девяноста с чем-то лет (если точнее, от девяноста двух до девяноста восьми), и ни один из них не практиковал воздержание.
Напоследок – еще одна небольшая уступка тщеславию. Самого доброжелательного из всех рецензентов, кажется, смутил перечень вин в некоторых моих меню – он решил, что я оставлял это на усмотрение шеф-повара. Неправда: я никогда не подчиняюсь посторонней воле, идет ли речь о блюдах или о винах. Порядок употребления вин за обедом всегда чрезвычайно строг. После обеда, когда на стол ставят сразу все бутылки, он внешне (но не внутренне!) отличается большей свободой.
В соответствии с недвусмысленным повелением царя Давида я перестану «говорить всё это»[12] о своих и о чужих делах. Если поддаться соблазну и начать рассуждать об «осадке на стенке бутылки», то, как заметил другой доброжелательный критик, этому не будет конца. Но могу сообщить ему, что однажды я задумался о том, не сшить ли для хозяйки моего дома одеяние из шелка или парчи такого цвета. Я не нашел портного, который изготовил бы лиф, нижнюю юбку и отделку для платья именно того серебристо-серого оттенка, какой я себе представлял.
Дж. С.
Бат, 23 октября 1920 года
I. Истоки
Покойный мистер Дж. Р. Планше, драматург, антиквар, сомерсетский герольд[13] и, как я полагаю, в целом чудесный человек, был не таким выдающимся поэтом, как Данте или Теннисон, и когда уже в весьма преклонном возрасте он написал, обращаясь к молодежи:
Почти ни в чем я вам не уступлю,
Но прошлое есть только у меня,
