В раю - Пауль Хейзе
— Люси, — сказал я, — сначала я попрошу тебя кое о чем.
— О чем? — беззаботно спросила она.
— Чтобы ты поклялась жизнью нашего ребенка, что лишь дьявольское ослепление навязанных мне ревностью снов заставляет меня думать, будто ты вернулась домой уж не такой, какой ты отсюда уехала.
Этот вопрос я долго сочинял и обдумывал с такой же тщательностью, с какой заряжают ружье, намереваясь сделать решительный выстрел. Я не промахнулся. Она вдруг покраснела, нагнулась к чемодану и, не отвечая ни слова, стала перебирать там тряпки и ленты.
Скоро, впрочем, она оправилась.
— Ты говорил, что видел дурные сны? — спросила она совершенно естественным голосом. — Что же тебе снилось?
— Мне снилось, что ты мне не верна. Я знаю, что это глупо и ты одним своим словом можешь возвратить мне покой. Но без этого слова… ты понимаешь меня, Люси? Жизнью твоего ребенка, нашего ребенка, только что избавившегося от смерти, — заклинаю тебя сказать это слово: «Я не могу упрекнуть себя в нарушении своих обязанностей». Слышишь ты меня, Люси? Отчего же ты не отвечаешь? Разве ты не можешь более выносить моего взгляда?
После этого она решилась взглянуть на меня, но это не был взгляд невинно оскорбленной женщины, — в нем промелькнуло выражение нерешительности, упрямства и зарождающегося враждебного чувства.
— На такой вопрос у меня нет ответа, — сказала она, сделав движение, с которым я познакомился, еще когда она была на сцене. — Ты оскорбляешь меня, Ганс. Перестанем говорить об этом. Я прощаю тебе, ради ребенка и пережитого тобой страха.
Я находился тогда настолько под влиянием ее чар, что стал в душе колебаться, чему не верить: внутреннему ли моему голосу или змеиному ее взгляду. Она встала, подошла к окну и, отвернувшись от меня, закрыла рукою глаза с видом невинно оскорбленной женщины. Я уже начинал проклинать свою горячность и обвинять себя в позорной несправедливости против беспомощной моей жены. Я только что хотел подойти к ней и попробовать утешить ее ласковыми словами, как услышал, что моя собака, все время лежавшая спокойно, начала как-то странно, без всякой видимой причины ворчать и лаять. Собака не любила жену, которая не умела, да и не хотела заслужить ее благосклонность, так как она всегда относилась к жене равнодушно, и то я никак не мог понять теперь причины ее неудовольствия. Собака, впрочем, казалось, ворчала не на жену, а на что-то лежавшее между различными вещами в чемодане. Я прикрикнул на собаку и позвал ее к себе; она действительно перестала ворчать, подошла, махая хвостом, и положила ко мне на колени предмет, который принесла в зубах. Это была мужская перчатка.
Поверите ли, что при виде этой улики я прежде всего почувствовал дикую радость и удовольствие? Я вдруг снова примирился сам с собою, и стыд, что я своей неуместной горячностью обидел жену, сменился ледяным спокойствием.
— Если ты обернешься, ты, может быть, заговоришь иным тоном, — сказал я. — Ты совершенно невольно привезла мне подарок, за который мне остается только тебя поблагодарить.
Когда она обернулась, то, несмотря на свой сценический талант, не могла удержаться от крика ужаса.
— Клянусь тебе… — проговорила она, побледнев как полотно…
— Хорошо, — сказал я. — Об этом-то я и просил тебя. Но погоди немного. Обдумай хорошенько, в чем ты клянешься и чем ты клянешься. Ты клянешься жизнью этого несчастного создания, клянешься Богом Отцом, наказывающим детей до седьмого колена за преступления родителей…
— Не знаю, чего ты от меня требуешь и что у тебя на уме… Я… я ни в чем не виновата и клясться мне не в чем. Эта перчатка бог знает как…
— Да, Бог действительно знает! — вскричал я в страшном порыве гнева и горя. Я хотел ее схватить, перед глазами у меня все завертелось; не знаю, что я говорил и что делал, помню только, что готов был, как видел во сне, ухватить ее за косы и вытащить вон из комнаты. Сознаю вполне ясно, что я захлопнул за ней дверь нашего дома! По-видимому, я до нее не прикасался, а только взгляд мой и слова были так беспощадно решительны, что она сочла за лучшее уйти. Через полчаса я остался один с ребенком на руках.
В тот же самый день от нее пришло письмо, полное остроумных оправданий и хитрых обвинений. Я прочел его без малейшего волнения. Душа моя походила на иссякший колодец, в котором воды нет, а потому, разумеется, ничто и возмутить ее не может. На письмо я отвечал жене одним лишь словом: «Поклянись!» Второго письма от нее я так и не получил: остаток человеческого чувства и глубоко вкоренившегося суеверия не дозволил ее решиться выговорить лжи, которая, как она думала, могла жестоко отразиться на ребенке.
Я ждал три дня и затем написал еще письмо, в котором, без единого слова упрека, высказывалась только невозможность жить с ней вместе. Я говорил, что буду по-прежнему заботиться о ней, только под одним условием, чтобы она снова приняла фамилию, какую носила в девицах, и отказалась от своих прав на ребенка. Должен признаться вам в своей глупости — я чувствовал в себе внутренний голос, говоривший, что она ни за что не согласится на это предложение. Я ожидал, что она придет, бросится к моим ногам, сознается в своей вине и скажет, что скорее расстанется с жизнью, чем с ребенком. В таком случае… мне страшно даже представить себе, что такое я сделал бы в таком случае, — думаю, что я простил бы ее — и остался бы навсегда несчастным, с опозоренною честью и подточенным у самого корня доверием к человечеству.
К счастью, она не вводила меня в искушение.
Через несколько дней пришел от нее ответ: она настаивала на отказе дать мне объяснение, так как при моем недоверчивом характере (Боже ты мой! Я поверил бы даже и лжи) никакие объяснения не могли бы меня удовлетворить. Она сообщала, что принимает мои предложения и поступает снова на сцену, для которой, как чувствует, в сущности рождена, благодарит меня за доброту, с которой я всегда к ней относился, и надеется, что я буду счастлив. Вообще это было натянуто-дружеское послание, от которого так и веяло холодом.
О ребенке не сказано было в письме ни слова.
ГЛАВА II
Янсен опустился на кресло, стоявшее около дверей, и низко наклонил голову. Так сидел он некоторое время и
